Кучер сидел, гордо вытянувшись, как на козлах перед барином, туго держа вожжи в вытянутых руках. Лицо необычайно торжественное, а в глазах, когда он оглянулся, искрился смех.

— Ну, держи, барин, фуражку, сейчас моя кобыла понесет!

И, покрутив вожжами, крепко стегнул лошадь по гладкому, блестящему крупу. Возмущенная такой глупостью, что гонят рысью вниз по круче, Машка сердито махнула хвостом и рванула. Грохоча, гремя и подбрасывая мастера, воз с поделочным материалом понесся вниз по ложбине. Но кобыла не была настолько сумасшедшей, чтобы рысью бежать через мост, оглянулась с упреком и пошла тише, чтобы подковы не соскользнули с круглых бревен моста. Кучер обернулся и остался недоволен: мешок с мукой не рассыпался, как следовало ожидать, мастер удержался в телеге, ухватившись обеими руками за доски, тростниковый мундштук крепко зажат в зубах, только фуражка съехала набок, он ее поправлял и старался сесть повыше. Когда свернули на большак, Мартынь снова пустил Машку рысью. Тележник покачивался, но держался молодцом, мешок из предосторожности сжал между ног и даже пощупал его. Нащупав кусок мяса, он почувствовал особый прилив гордости.

— Ругают меня, этакие нищие! Целый день за чайником сидит, сахару не накупишься… Разве я ваш хлеб ем? Мне думается, я ем свой хлеб…

Осиене повязала вокруг шеи Андра свой белый платок и дала Тумака в спину:

— Что ты согнулся, как Мартынь Упит? Отец в твоем возрасте держался прямо, как струна. Альма в Вайнелях подумает, что какой-то старикашка пришел в гости.

Сейчас Осиене была в хорошем настроении. Радовался и Андр, что хоть раз за эту весну вырвался на волю. Он и раньше охотно ходил на хутор Вайнели, Иоргиса Вевера не боялся. Выпрямившись, как струпа, улыбался, пока мать его осматривала.

Лучше нарядить его было трудно. Волосы подстрижены еще с утра, купленная на пасху фуражка почти новая; правда, из пиджака несколько вырос, рукава стали короткие, но это не беда — обшлага рубашки совсем чистые. Постолы были подвязаны новой бечевкой, онучи, выполосканные вчера с вечера, были хорошо размяты. Белые полосатые домотканые брюки могли бы быть немного длиннее, но разве на его журавлиные ноги можно сшить до самой земли — и так ужас сколько пошло материи!

Две сломанные шпульки, связанные бечевкой, и искрошившиеся деревянные кусочки Андр спрятал в карман. Хозяйка вышла на кухню с двумя челноками в руке.

— Попроси Иоргиса, чтобы был так любезен и починил, он сам увидит, что нужно сделать. Челноки захвати тоже, — и Лизбете сунула их ему в карман. — Правда, сегодня воскресенье, но он ведь не празднует и не рассердится. На крыльце клети я приготовила кулек, отнеси ему, нельзя требовать, чтобы человек даром работал, клей тоже стоит денег.

— От меня скажи ему большое, большое спасибо. Передай привет Альме. Только не забудь — «пожалуйста»! Не забудешь?

Осиене имела основание так наказывать и переспрашивать: «пожалуйста» и «спасибо» — это были такие слова, которые ливанская молодежь выговаривала только в случаях крайней необходимости. Андр пробормотал в ответ что-то невнятное и пустился в путь, потому что вечер уже не за горами, а до Вайнелей даже по прямой две с половиной версты.

Выйдя во двор, он увидел вдали, между ивами и старым кустом черемухи, Преймана, ковылявшего по оголенной пашне за рекой. Недалеко же ушел пьяный шорник! Очевидно, он хотел пробраться вдоль ячменного поля и капустного огорода, чтобы домашние не видали; спотыкался и поднимался, поднимался и снова падал, идя по неровной, поросшей хмелем меже. Вот и сейчас — с громкой бранью поднялся на ноги, кое-как напялил шапку, но, по-видимому, чего-то еще недоставало, — опираясь на здоровую ногу, шарил палкой по траве.

— Уронил очки! — вскрикнула хозяйка Бривиней и позвала Лиену. — Сбегай, детка, перейди речку и поищи. Без очков он, бедняга, совсем не видит. И что опять скажет Дарта?

— Ну чего ты смеешься? — напала Осиене на Андра. — Как тебе не стыдно… над старым человеком!

— Зачем же пьет, если не умеет, — отозвался Андр и бодро зашагал, взяв с крыльца клети кулек, в котором нетрудно было нащупать крупу, кусок мяса и полкруга сыра. Застелив по-праздничному кровать для воскресного вечера, из клети вышла Анна Смалкайс и рассмеялась:

— Как жених вырядился! Не забудь цветок приколоть к фуражке!

Это не был простой, искренний смех, в голосе и в глазах чувствовалось что-то затаенное, язвительное, отчего Андр покраснел и рассердился.

— Приколи сама!

Конечно, это прозвучало глупо и по-ребячески. Анна даже согнулась от смеха. Андр отошел уже шагов десять, но то и дело оглядывался, голова его вертелась, как шпулька, хотелось ответить ей более резко и метко. Спросил лукаво и вкрадчиво:

— А Мартынь из Личей был сегодня в церкви?

Ага! Попал как нельзя лучше! Анна замолкла, дверь в клеть захлопнулась с грохотом. Теперь пришел его черед посмеяться, но он прикусил нижнюю губу и откинул голову, засмотревшись на крышу риги. «Не я первый начал, — сказал про себя, — не задевай другого!»

На лугу у ручья трава по колено — всего только один хороший дождь, а она уже так поднялась! Верхушки молодого овса закурчавились, внизу льняное поле расстилалось зеленым ковром. Да, на полях Бривиней будет в этом году хороший урожай. Новая телега на железном ходу весело прогремит, когда они поедут на пожинки в церковь. Все трое — Лаура посредине, в черном шелковом платочке с желтыми полосками, завиток черных волос спущен на лоб… Странные иногда бывают мысли: когда он глядел на льняное поле, ему казалось, что тайком он проводит легонько ладонью по этому шелковому платку, и на душе становилось тепло и радостно… Смеяться хотелось, а он только опустил глаза и покусал нижнюю губу.

Удобнее всего было бы идти по вырытой Браманом канаве на паровом поле, но там рядами сидели большие коричневые лягушки с выкатившимися глупыми глазами и шевелящимися подгрудками. Но не плохо было идти и по гладкому, объеденному коровами краю канавы шириной в один фут, ни одного комочка земли не оставил на нем Браман. Маленький Андр сжег кучи вырубленного ивняка, остались только черные пятна. Образцовая работа: пепел и мелкий уголь рассеяны по всему полю, а если подбросить еще навоз из хлева и запахать немецким плугом, то здесь зазеленеет рожь, лучше, чем в этом году.

Хорошо, что скот Озолиня пасется по ту сторону горы, — Анна сидит и, кажется, читает книгу. Хорошо, что не встретится с ней. Андр недолюбливал своих сестер и Пичука — целая куча крикунов, вечно толкутся под ногами, сколько забот с ними, всегда голодные, как звери, одной одежды сколько нужно. Анна!.. Просто стыдно называть ее сестрой. Связалась с этим спесивым лодырем, хозяйским Ешкой, с этим штудентом… Андр пронзил ее глазами, в последний раз взглянув в ее сторону.

Прямую дорогу в Вайнели знал всякий. Через луг Озолиня — карлсоновские Зарены оставались довольно далеко по левую руку миновать кусты заренского пастбища и выйти против опушки рощи на станционную дорогу, которая тянулась через землю Вайнелей. На лугу более глубокие выбоины еще полны воды: даже осторожно ступая, он насквозь промочил лапти. Тенистая опушка заросла синими и желтыми цветами. Темная синева и яркая желтизна так красиво переплетались, что Андр не удержался и сорвал три самых ярких цветка, но, вспомнив Анну в дверях клети, бросил на землю. Насмешница! А сама небось бегает за Мартынем из Личей…

Вокруг пастбища Карлсонов не было изгороди. Обходя густые кусты крушины и ольхи и пробираясь через заросшие малиной низинки, Андр услышал где-то вблизи шум пасущегося стада. Ему не хотелось встречаться с пастухом, и он подался в сторону. Но набрел на отдыхавших в сторонке овец, которые испуганно вскочили на ноги, спасаясь от него, как от волка, побежали к стаду. Две пестрые коровы подняли широкие морды и сердито засопели, бык с дощечкой на лбу между рогами гневно промычал. Уклоняясь все более в сторону от этого чудовища, Андр чуть не споткнулся о девушку-пастушку; она сидела под кустом и читала книгу, вытянув голые ноги. Рыжая собака вскочила и, ощетинившись, как черт, рыча, пригнулась, чтобы броситься на Андра. Натягивая одной рукой юбку на голые колени, пастушка другой схватила рыжего черта за ошейник и притянула к себе, он рвался, рыча и скаля белые зубы, а девушка засмеялась так звонко, что, должно быть, в самых карлсоновских Заренах было слышно.