— Бумага — первый сорт, запаха мыла почти совсем нет, — буду курить только по воскресеньям…

И никак не мог оторвать на закурку клочка бумаги, руки не слушались.

Осис опять за свое, никто не умел так подзадоривать, как он. Глядя в глаза Прейману, покачал головой.

— Ну, не особенно-то многому научил тебя колонист. Поросенок, допустим, у тебя есть, а козы, чтобы пропить, и не бывало. А как у тебя дело с подушной податью? Когда ты платил в последний раз?

Это для всех мастеров волости было самым больным местом, даже Мартынь Ансон заволновался, хотя его пока не трогали. Но Преймана точно подожгли. Глаза гневно засверкали, он выхватил изо рта незажженную трубку и сердито пустил плевок сквозь зубы.

— Пусть они повесятся со своей подушной податью! За что я должен платить? Разве волость мне что-нибудь дает? Разве я от нее чего-либо требую?! Я больной человек, мне бы помощь нужна. Обиралы этакие, стыда у них нет! Пусть опишут! Разве у меня есть что описывать?

— Как? Ничего нет? — вставил Осис. — А целый мешок с инструментами?

Шорник опять ударил кулаком по столу:

— Описывать инструменты не имеют права, так же как и ложку. Со мной пусть не шутят, я законы знаю. Пусть только попробует этот сборщик податей, господин Сниедзе! Судья какой! Засажу его в сикадель!

Сикадель — это была губернская тюрьма в Риге. С Прейманом о таких делах спорить было трудно — мало ли он судился на своем веку. Но Осис не сдавался.

— Но у тебя есть поросенок, его-то он может описать.

— Никакого поросенка нет! — кричал шорник. — Это у моей Дарты есть — в Лапсенах получила, лен дергала, — я свидетелей приведу.

Вопрос о подушной подати был единственным, в котором тележный мастер сходился с шорником.

— Да, жене подушную платить не полагается, ее поросенка описать никто не смеет, — подтвердил Ансон. — Однажды пришел ко мне этот господин Сниедзе — при воротничке, с тросточкой в руках, — почесал свою желтую бородку и говорит, — тут тележник, подражая Сниедзе, идиотски скривил рот: — «Ну, как же, Мартынь? Ты такой важный мастер, зарабатываешь такие большие деньги, а задолжал подушную подать, целых тридцать рублей! Пожалуйста, заплати добром, не то опишу твой верстак». — «Прошу прощения, важным я был, важным и останусь. Платить мне не за что, и верстак вы мои не опишете». — «Как не опишу? У меня доверенность». — «Хоть три доверенности пусть даст вам Заринь, — верстак не мой». — «Кому же он принадлежит, если не тебе?» — «Брату старшему, Яну. Спросите, если не верите». Позвали Яна, а тот уже знает и говорит как по писаному: «Да, верстак мой, получил от покойного отца и дал Мартыню в пользование. Спросите третьего брата, портного». А портного лучше не спрашивать, все равно толку не будет, и ушел Сниедзе, поджав хвост, как собака.

И тележник показал всем, как он умеет изысканно смеяться, — даже подбородок не задрожал. Осис продолжал подшучивать, по даже самому было уже не смешно.

— Ну и порядки: три брата, двое из них хорошие мастера, оба холостяки, каждое воскресенье пропивают у Рауды по рублю, а подушную подать не платят! Шорник хвастает, что полтину в день зарабатывает, а у самого даже описать нечего. Нет, с испольщика и с арендатора всегда найдется что взыскать.

Да и с порядочного батрака! — воскликнул Мартынь Упит, гордясь тем, что с него никогда не приходилось взыскивать по суду. — На жалованье наложат арест, и хозяин заплатит недоимки.

Теперь и Ванагу было что рассказать:

— Ко мне в дом пусть и не являются с подобными делами. Однажды у меня батрачил пьяница — сын Брамана. Приходит этот Сниедзе, заявляет ему: «Ты молодой и сильный мужчина, а подушную подать еще не платил ни разу. Как тебе не стыдно! Вот мы арест на твое жалованье и наложим». — «У меня нет больше жалованья, не на что вам арест наложить, — смеется мой батрак, — я все уже забрал и пропил». Спрашивает меня. Не стану же я своему батраку зло причинять: «Забрал, значит, забрал, ради вас дважды жалованье платить не стану».

Все одобрили благородный поступок Бривиня. Мартынь Упит знал еще один случай, который окончился по-другому:

— О нашем хозяине плохого не скажешь, а вот если попадется такой плут и мошенник, как Тупень? Каково пришлось скряге Звирбулу, когда он у него батрачил? Правда, денег у Звирбула, как у черта, но мать последнюю копейку в чулок прячет и — под сенник. Приходят взыскивать: «Раз подушную не платит, наложим арест на его жалованье». Вы ведь знаете, как медленно Тупень ворочает языком. «Арест наложить? — удивляется он. — Почему бы и нет! Но вряд ли что ему еще причитается». — «Как не причитается? Только один месяц прошел с Юрьева дня и уже не причитается?» — «А разве вы не знаете, каков мой батрак? Держатся ли у него деньги? Спросите лучше самого». Позвали Звирбула. «Да, взял все, хозяин мне ничего не должен». А сказать по правде, Тупень, голодная кукушка, только полтину Звирбулу и отдал, чтобы купил матери соли да мыла. Ну, а когда в Мартынов день батрак собрался уходить и попросил расчет, Тупень хлопнул его по плечу и рассмеялся: «Ах ты, Звирбул, воробьиная твоя башка! Забыл, как уже месяц спустя после Юрьева дня получил все сполна? У меня есть надежный свидетель». Старуха бегала по волости, кричала, плакала, бранилась, а Тупень только пальцем пригрозил: «Берегитесь, чтобы я вас в тюрьму не засадил за клевету и оскорбление!»

Бривинь наморщил лоб.

— Настоящее свинство! Позор для всех дивайских хозяев! И такой еще метил в волостные старшины! Но подушную подать все же приходится взыскивать со всех, тут уж ничего не поделаешь. Из каких же средств волость заплатит писарю, учителю и рассыльному, если никто платить не захочет? Надо чинить постройки, кормить бедняков, платить по пятидесяти рублей в год за сумасшедшего Пупола в Ротенберге.[26]

— Хозяйские сынки пусть сперва заплатят! — сказал тележник и никак не мог поймать тростниковый мундштук, который покатился по столу. — Для мастера даже три рубля сорок копеек — деньги.

— Правильно сказано! Пусть они сперва заплатят! — высокомерно сдвинув на затылок фуражку, сказал Прейман. — Почему три года ждут с Иоргиса из Силагайлов, а у меня сразу поросенка тащить?

— Нужно уметь выбирать себе родню, — поучал Осис, — тогда твоего поросенка никто не тронет. И Мартыня верстак будет в безопасности. С Иоргиса из Силагайлов три года ждут и будут ждать еще три. Разве он не сын сестры волостного старшины?

— А Ян Земжан — когда он платил? — сердито спросил тележный мастер, обводя всех по очереди оловянным взглядом. — И все потому, что служит у Краста, шурина Рийниека.

— Да, да. Волосач своих не забывает!

Ванаг выкрикнул это так резко и громко, что, несмотря на дурман в головах, все насторожились. А Мартынь Упит напряженно подыскивал, что бы такое сказать приятное хозяину. О Рийниеке, конечно, только о нем! Но и тележник уже смекнул это и поспешил высказаться:

— Мне думается, что звание волостного старшины — не лавочка, около которой кормятся все родственники.

Старший батрак понимал только отдельные слова, за общим смыслом разговора он уже не мог уследить.

— Какой из Рийниека лавочник! Хозяйку за буфет посадит, та все коробки с конфетами сама опорожнит, всю белую муку изведет на блины. Все три сестры у нее такие же пискливые белоручки. Анна, жена Яункалачского Яна, жалуется на больное сердце, чтобы свекровь не погнала к скоту в хлев. Барчиене в Крастах вечно с вязальным крючком сидит, весь комод полон кружев и вышивок. Немец только улыбается: дескать, жена моя — настоящая барыня!

Прейман так быстро выпрямился и откинул голову, что фуражка слетела бы с затылка, не успей он вовремя подхватить ее:

— Нищий он, не волостной старшина! Моя Дарта с Рийниеком разве не родственники! Почему же он не признает нас? Я в Рийниеках работал, когда крестили его сына. Всю неделю пекли и варили, варили и пекли, — тогда он еще не был волостным старшиной, но ходил уже павлином. Сижу и жду: скажет ли, чтобы в воскресенье пришел на крестины? А хозяйка сует мне вечером в субботу лепешку и пищит: «Снеси Дарте. Из белой муки, с изюмом, такую она не часто видит». Лепешку-то послала, а на крестины — ни-ни. «Подождите, родственнички милые, — подумал я, — вы Преймана еще не знаете!» Я тогда ему первому кожаный хомут сделал. Какой лошади ни наденет — к вечеру шея в ранах, хоть бросай хомут в печку! — Шорник дрожал от смеха, покачивался, даже слезы на глазах выступили. — Вызвал он меня в волостной суд. За то, что я ему кожу нарочно испортил и лошадей покалечил. Попробовал лишить меня звания мастера, взыскать убытки — десять рублей — и посадить в каталажку на сутки, на хлеб и воду… Меня — в каталажку! Такой умник еще не родился, кто меня посадит! «Звание мастера? — я ему говорю. — А ты знаешь, что я четыре года у Штраука в имении учился? Пусть вызовут мастера хоть из Риги, и тот не найдет в моей работе изъяна. Изъян в тебе самом, Волосач, — говорю я. — У Бренфельда одров на трех ногах скупаешь, кормишь соломой, все ребра пересчитать можно, шеи словно у журавлей, а войлочного потника под хомутом нет…» Судьи только кашляют и носами швыркают, смеяться не смеют — зерцало с орлом[27] на столе.