У хлева испольщика Катыня и Пичук, завидев Тале, закричали и, вытянув ручонки, спотыкаясь, побежали вслед за лошадьми — им тоже хотелось прокатиться. Выбежавшая на крики испольщица напрасно кричала вслед, девчонка стегнула гнедого по бокам и, подпрыгивая, понеслась впереди всех, только вихры развевались по ветру. Взбучка, предназначенная ей, досталась меньшим, на этот раз Осиене не поскупилась, сегодня она нервничала больше обычного: кроме постоянно дрожавшей правой руки, у нее дергалась и левая, и когда она доила корову, драгоценные струйки молока проливались на землю.
Окончив работу в хлеву, Либа Лейкарт поспешила в дом. Лизбете с Лаурой хозяйничали в кухне. Стало уже темнеть, но Либа кинулась к станку и начала ткать — лихорадочно, скрипя подножкой и сильно стуча бердом. Особенно работящей она не была, но ее услужливость имела свои причины. Во-первых, при найме говорилось, что Либа имеет право держать двух овец, а она привела с собой на Юрьев день трех, — эта незаконная третья овца заставляла ее проявлять чрезмерное усердие. А как же иначе могла она услужить хозяйке, чтобы быть лучшей и удержать за собой право заходить в хозяйскую комнату, наушничать Лизбете на работниц и на Осиене и, между прочим, узнать кое-что о жизни, которую вели эти богатеи?
Стало совсем темно, челнок два раза зацепился за основу и порвал пряжу. Но было бы глупо бросить работу, пока не выйдет хозяйка и не увидит ее за делом.
Но сегодня вечером Лизбете была не в духе. Вошла, поставила на стол большую миску похлебки и сказала недовольным тоном:
— Оставь, что ты там балуешься в темноте! Пряжа ведь рвется, кому такое сукно нужно!
Огорченная и смущенная вышла Либа из-за станка, пытаясь, однако, улыбнуться.
— У меня, хозяюшка, они совсем не рвутся! А коли порвется, то завяжу такой узелок, что ничего и не заметите.
— Знаю я твои узелки, — проворчала хозяйка и сердито провела рукой по ткани, словно отыскивая узелки.
Обиженная Либа только засопела и вышла узнать, что за шум на кухне.
Но шум был не в кухне, а на половине испольщика, там расходилась Осиене. «Такого дьяволенка, такого казака свет еще не видал. Разве это девочка? Нет чтобы в куклы играть, как другие девчонки, или чулки связать, — никак этому не научишь. Только бы на лошадей ей, пока шею не сломает, точно сам нечистый околдовал. С париями по пастбищу носится, дома некому за детьми присмотреть. Потом опять с грязными ногами спать полезет…»
Но в комнате был Мартынь Упит, он вступился за Тале. На этот раз виноват он — схватил девчонку и подсадил на лошадь, Мартынь отнял у Осиене розги и засунул обратно за потолочную балку. Тале прошмыгнула в кухню и вытерла глаза, которые уже были готовы к реву. Она не очень радовалась тому, что порка на этот раз ее миновала. Все равно за матерью не пропадет, в следующий раз припомнит старый долг, и тогда будет еще больнее, не раз уж испытала…
Пока собирались к столу, Браман, как обычно, всех опередил и, сопя, принялся за еду. Ему поставлена отдельная миска: он так солит, что другим невмочь. Картофельная похлебка густая, вся волость знала, что в Бривинях работать тяжело, зато кормят хорошо, мясо дают чуть не каждый день, — скуповатая Лизбете все-таки боялась утратить былую славу семьи. Но Браману всегда не хватало, ложку он запускал до самого дна миски, гущу вынимал с верхом и, прижав к краю, отцеживал жидкость. На этот раз кусков мяса в похлебке не было, но на поверхности плавали мелкие кусочки пожелтевшего сала. Браман подцепил, сколько мог, насыпал из туеса пол-ложки соли и, согнувшись над столом, начал хлебать, чавкая и дуя. Большой Андр по одну сторону и три девушки по другую — старались держаться от него подальше. Сопение Брамана всегда отравляло еду. Мартынь Упит, сидевший напротив, возле Лауры, несколько раз свирепо глянул через стол, и чем толще ломоть отхватывал Браман от ковриги, тем тоньше отрезал он сам. Но ни сердитые взгляды, ни хороший пример — ничто не помогало: в таком важном деле, как еда, Браман ничего не признавал, ни на кого не обращал внимания. Лизбете и Лаура лениво протягивали свои ложки к миске: после шафранного хлеба с изюмом похлебка с салом казалась невкусной.
Хозяин хлебал нехотя, хотя и не отставая от других, — нельзя было показать, что невкусно. Маленький Андр сидел на лежанке, возле своей миски. Его взгляд, быстрый, как у ласки, сновал вокруг стола. Внимательный наблюдатель заметил бы на его лице отражение всего, что происходило в комнате.
Ревностно работая челюстями, Браман быстро кончил есть: толкнул каравай хлеба, бросил ложку так, что она подскочила, и выпрямился. У остальных ложки остановились, рты тоже — все ждали того, что неизбежно должно было за этим последовать. Браман, стиснув зубы и не разжимая губ, рыгнул так громко, что старший батрак скривился, а чувствительная Лиена Берзинь вздрогнула. Поставив кружку с водой тут же рядом, Браман вытащил из кармана штанов мешочек, похожий на табачный кисет, лопаточкой всыпал в рот белый порошок и запил водой. Только это лекарство ему и помогало с тех пор, как он надорвался на перевозке бревен у старого Рийниека и тесть недель пролежал пластом.
Мартынь Упит не верил в историю с бревнами, — вся причина болезни в том, что Браман всегда жрал голую соль. Но после первого же спора по этому поводу возражать боялся, — едва не получил тогда пустой миской по лбу.
Приняв лекарство, Браман поднялся и ушел спать на чердак. Была неделя Лиены убирать дом, она поспешно вытерла залитый стол, собрала набросанные под скамейку корки, которые не съел Лач, и вынесла миску с ложкой Брамана. Все оставшиеся стали есть бойчее, даже Лаура потянулась за ковригой. Только старший батрак не мог успокоиться:
— Прямо никак не поймешь, откуда такая порода на свете берется, — рассуждал он, пожимая плечами. — Я помню немного старого Брамана, точь-в-точь такой же, только не рыгал, как опоенная лошадь, и порошков не глотал.
Предвидя, очевидно, вопрос, почему он взял себе в дом такого дикаря, Ванаг перевел разговор на другое:
— Неизвестно, где его сын Ян сейчас обосновался? Весной ушел к палейцам.
Так как у Лизбете там жила вся родня, она всегда хорошо знала, что делается в ее волости.
— В Лупатах только месяц прожил, такой ругани и грубостей никто не мог выдержать. Работает как зверь, но как загуляет, то уж не меньше чем на неделю.
— Земля каждый день требует от человека работы, — вставил Бривинь. — Даже по воскресеньям нужно, чтобы кто-нибудь за лошадьми присмотрел.
— Говорят, вроде как Ян Браман однажды на лошади сунтужского барина по большаку проезжал, — заметила Либа. — Большой Андр тоже будто видел его в волости.
Однако Мартынь Упит заступился за сына Брамана:
— Тоже, приравняли Яна к этому старому шуту. Когда загуляет, ну тогда конечно… А мастер на все руки, не хуже нашего Осиса. Лопатку для плуга сделает, рабочий хомут, косовище — только подавай. Лен трепать — на всю волость первый, берковец в неделю выложит. Прошлой зимой в Рийниеках…
Ванаг бросил ложку.
— В Рийниеках… Какой у Рийниека лен на его песчаной землишке!
На высоком лысеющем лбу снова появилась всем знакомая прямая морщина. Он порывисто поднялся и, просунув руку под бороду, расстегнул ворот рубахи.
Лиена убирала посуду. В кухне Лач громко лакал свой ужин. Вошел Осис, какой-то непривычно робкий, переминаясь с ноги на ногу, вытер ладонью выгоревшие усы, завел разговор о том о сем, и видно было, что сказать о деле никак не решится. Бривинь зевнул, ему хотелось спать, и вопросительно посмотрел на испольщика.
— Я хотел насчет овса, — словно поднимая тяжесть, со вздохом вымолвил Осис. — Завтра бороновать кончаю, мой чалый посев еще выдержит… а как будет с навозницей… На весенней траве чалый всегда поправляется, но в этом году даже зимняя шерсть со спины не сходит, и не знаю, что с ним.
— Что? — хмуро сказал Ванаг. — Ясное дело что! Гоняешься за большими заработками, а коня калечишь. Сколько зимой вывез дров для стекольного завода! Опять же с бутылками — в такую даль!
