— Миллионщик!
— А что, разве они в конце концов получили свои миллионы? — спросил Андрей.
— Пока еще нет, но, говорят, этой осенью получат непременно.
Он не успел рассказать, как печально теперь идет жизнь старого Вецкалача под началом бривиньской Юлы и сына. Подошла Лиза с мальчуганом на руках. И ее трудно было узнать — похудела, нос стал тоньше и заострился, платочек, как у русских баб, повязан вокруг головы узелком под скрученными на затылке волосами. Как быстро они стареют — эти будущие испольщицы и арендаторши!
— У тебя рассказов хватит до утра, — сказала Лиза, косясь на четыре пустые бутылки. — Скоро домой пригонят скот — кто без меня доить будет?
В ее голосе чувствовалось что-то острое, режущее, как трехгранная осока, когда ее пропускают сквозь пальцы. Мартынь Упит поспешно встал, хотя видно было, что с удовольствием посидел бы еще. Андрей достал из кармана «царскую» конфетку. Мальчуган схватил ее, словно зверек; Лиза едва успела снять бумажку, а то целиком засунул бы в рот.
— Да, да, идем, идем! — Мартынь Упит беспокойно затоптался на месте. Глаза его бегали по танцующим, потом перескочили на буфет. — Нужно только Яна Земжана позвать.
— Разве Земжан сам дороги не знает! — отозвалась Лиза. Теперь в ее голосе было нечто от жгучей крапивы.
— Ну, ну, — ответил Мартынь, встряхивая копной своих густых волос, — вместе пришли, некрасиво так уходить.
И поплелся к буфету. Лиза с мальчиком на руках последовала за ним.
Андрей пошел кругом, обходя толпу. У самого обрыва качался на непослушных ногах бривиньский Ешка, расплескивая жидкость из зажатого в руке стакана; другой рукой придерживал за шиворот Екаба из Межавилков. Он оброс черной щетинистой бородой, голос стал еще грубее. Невдалеке стояла его бедная жена — в девушках она, наверное, была очень красивой, теперь стала медлительной, неуклюжей и равнодушной, словно откормленная утка. За руку держала маленькую, нарядную, как ангелочек, девочку.
— Она не должна работать, — гудел будто из бочки бривиньский Ешка, указывая стаканом через плечо. — Абсолютно не должна! Ты только сиди в комнате, я ей говорю, и присматривай за ребенком. Так я ей говорю — а, что?
Он смеялся, поблескивая белыми зубами. Екаб Межавилк пробормотал в ответ: «Да, да», — и покосился в сторону, высматривая, куда бы улизнуть. Толстая молодка вздохнула и, осторожно ведя девочку между песчаных кочек, уплыла прочь.
Какой-то мужчина навалился локтями на буфет. С первого же взгляда он показался Андрею Осису знакомым, но добраться к нему так и не удалось. День был жаркий, песчаная дорожка пылила; после каждого танца к буфету устремлялась волна людей, желавших освежиться. Это было не легко. Пожилые мужчины, не интересовавшиеся танцами, и денежные безбилетники все время держали буфетчика в крепкой осаде. Все же Андрей узнал человека — это ведь Карл Зарен. Нетрудно было понять, что он тут уже давно, может быть с самого начала праздника, и что стоять ему уже не под силу. На нем не было ни крахмальной манишки, ни воротничка. Желтый шелковый платок скрутился жгутом, открыв на груди плохо простиранную засиненную рубашку с двумя самодельными завязками, какие носили только старухи из богадельни. Опустившимся и неопрятным выглядел загулявший Карл Зарен, прежде такой изящный, тихий и скромный. Когда-то он был большим книжником, играл на скрипке, в училище у Саулита заполнил толстую тетрадь стихами собственного сочинения, а однажды так умело нарисовал колоду карт, что нельзя было отличить от настоящих. У Андрея Осиса заныло сердце, когда он увидел его таким.
Дорогу Андрею загородил откуда-то взявшийся Бриедис, живший когда-то в Тупенях; вместе с покойным Осисом он хотел купить у Рутки норовистого гнедого. Нельзя сказать, чтобы Бриедис был близким знакомым, но остановил Андрея, чтобы отвязаться от Прица Баумана, который не отставал от него, как тень. Повернувшись к Прицу спиной, Бриедис шепнул Андрею:
— Ждет, когда пойду домой и отдам ему входной значок. В семье Бите ему не дают даже тридцати копеек. Пиво и то мое пьет.
Бауман зажал под мышкой пустую бутылку, другую, начатую, держал в руке. Он втерся между ними и продолжал давно начатый разговор, в твердой уверенности, что никто не может слушать ни о чем ином, как только о его бедственном положении.
— Да, так-то мне живется! — почти кричал Бауман, широко раскрывая рот. Длинные, мокрые от пива усы гневно топорщились. — Я один зарабатываю, восьмой год с пилой не слезаю с бревен, без рук можно остаться. Рубль двадцать — рубль тридцать в день зашибаю, как начну весной, так до поздней осени. Но разве я хоть одну копейку вижу! Бутылку пива не могу заказать, пальцы из сапог вылезают. А теперь к тестю сын явился, его собираются сделать хозяином в Яунбривинях. А на чьи деньги усадьбу купили? Теперь я сопляк, нищий! Вся банда Бите на один манер сшита. Моя Мара такая же. В банду к разбойникам я попал!
— Кажется, твоя Мара идет сюда, — вставил Бриедис, глядя в сторону.
Бауман сразу замолчал. Пугливо оглядевшись, подскочил к Бриедису, снял зеленый березовый листок и приколол себе. Буфетчик, поднявшись на носки, кричал через головы выпивающих:
Бауман, давай бутылки сюда! Смотри, по уйди с ними!
Приц рассердился.
— Чего орешь, очень нужны мне твои бутылки! Что я, вор?
Продираясь к буфету, прямо из горлышка высасывал остатки пива.
— Стакан не позабудь! Не засунь в карман! — крикнул ему вслед Бриедис, потом повернулся к Андрею. — Вот чертова порода! Каждому встречному готовы друг за друга глаза выцарапать, а дома между собой дерутся. Если вернется домой в пьяном виде, жена с тещей сразу возьмут в работу, спину палками до синяков исполосуют… Ну, как живется в Риге?
Андрей что-то пробормотал в ответ, — этот Бриедис тоже навязчив, собеседник не из приятных. Тут же недалеко топтался хромой Петер Стразд, Андрей предпочел подойти к нему…
Тем временем Анна, немного робея, подошла к танцевальной площадке. Мария держалась по-иному, голову подняла высоко, нос задрала под самый зонтик. Прежде дивайцы не могли терпеть таких рижских зазнаек, обязательно поднимали на смех, как бы и Анну с ребенком не задели. Стиснув зубы, она села, ожидая, кто первый бросит ком грязи.
Но опасения не оправдались. Зонтики не редкость здесь, у иных модниц — еще более роскошные, чем у Марии. Вон та хозяйская дочка, загоревшая до кирпичного цвета, сидит с таким видом, будто сразу получит солнечный удар, если высунет голову из-под своей нарядной крыши. Шляпки с цветами, перьями, сатиновые и шелковые блузки… Обе рижские швеи выглядели здесь даже простенькими. Мария, увидев, как ловко танцуют дивайцы, и прочитав на плакате Rheinlander[86], сразу опустила свой вздернутый носик. С каждой минутой Анна все больше успокаивалась. В этой толпе никто не обращает на нее внимания. Молодежь уже не помнит, когда Анна Осис жила здесь. Многие из тех, кого называют сейчас господами и барышнями, в те времена еще ходили за стадом или впервые брались за косу на хозяйском лугу. И в конце концов разве она уже не прошла все это? Разве у ее ребенка нет такого же права на жизнь, как у других детей? Она приучила себя все продумывать и взвешивать, и всегда получалось, что не нужно ей ни глаз опускать, ни в угол забиваться. Свободно, с оттенком снисходительного любопытства смотрела она на эту пеструю, вращающуюся толпу. Молодость брала свое, общее веселье захватывало, Анна не замечала ни окутывающих ее клубов пыли, ни прохлады вечера, которая с заходом солнца, вместе с первыми тенями, выползла из кустов и начала ощупывать разгоряченные тела.
Мария удивленно посмотрела: над чем это смеется золовка? Анна только качнула головой — какой смысл рассказывать, все равно невестка никого здесь не знает. Смеялась она над Мартынем из Личей, которого уже давно приметила в толпе. Этот пятидесятилетний увалень среди женщин и девушек превратился в гибкого угря, кружился, как юла, молодые за ним не поспевали. Только что отпустив одну партнершу, сейчас же приглашал другую. Спина у него словно без костей. Вот он низко поклонился, высоко подняв над головой шляпу, — блеснул череп, весь белый и гладкий, как яйцо. Приглашенная окинула его с головы до ног презрительным взглядом, гордо вздернула головку и повернулась спиной. Пристыженный Мартынь скрылся в толпе.
