Около телеги Баумана снова поднялся шум. Обе женщины взваливали на подводу доску с вальками и большую бадью для корма скота, обручи на которую набил в свое время Андр. Бите только что подкатил капустную кадку. Бауман страшно ругался. По его мнению, хозяин Озолиней нарочно нагнал такую высокую цену. Приц даже ногой ударил по кадке.

— Безголовые! Рубль десять копеек за такой хлам! Шестьдесят копеек — красная цена! Очень нужна была вам эта дрянь! У вас самих нет, что ли, капустной кадки? За рубль с пятаком этот нищий мог себе оставить!

Бите и женщины, видя, что попали впросак, ворчали в ответ и старались взвалить вину друг на друга. Обнаружив новый изъян, Бауман даже подскочил:

— И на дне дыра… Пропали деньги! Весь сок стечет, вся капуста пропадет! На телегу и класть не буду! Топором! На дрова! Рубль десять на ветер бросили, псу под хвост! Где у вас глаза были?..

Битиене наскочила на Бите.

— Где глаза были? Ты у Озолиня перебил!

— «Ты перебил…» А кто меня в бок подталкивал? «Бери, бери, иначе старик Озолинь возьмет!» Только и остается, как Приц говорит, на дрова! Рубль десять — псу под хвост. А сама ты что зевала? Ведь первая осматривала.

— Разве я без очков вижу? — Битиене налетела на дочь. — < У тебя глаза моложе, куда глядела! Кому добро достанется, когда умру?

Бауманиете зло взвизгнула и зажужжала — не как пчела, а как целое осиное гнездо.

— Умрете!.. Сорить деньгами только умеете, не наживать. Юбку и ту не оставите в наследство!

Наконец, погрузив вещи на телегу, они уехали, продолжая браниться. Покупатели насмешливо кричали им вслед:

— Храните под замком!.. Под кроватью!.. Как бы Осис не выкрал у вас обратно!

Несмотря на богатство и на покупку Яунбривиней, семья Бите не имела здесь ни одного друга или доброжелателя.

Турс кончил торги непревзойденной шуткой: продал себе молоток, которым все время отстукивал. Сам оценил, сам надбавлял, стыдил себя за скупость, хвалил вещь, добавляя по десять копеек, дошел до рубля и стукнул последний раз. В лавке у Миезиса такой трехфунтовый молоток можно было купить на вес за тридцать копеек. Не торги, а целое представление, только поэтому все так долго и не расходились.

Последними ушли испольщики Робежниеков — Свикис и Стразд. Восемь лет прожили в одном доме — в волости смеялись: не испольщики, а родные братья. Они никогда не ссорились, жены их не ругались, дети не дрались. Теперь Робежниеки купил немец Ибсен из местечка Плявиняс, испольщикам в будущий Юрьев день надо убираться из усадьбы. Вместе жили и работали, вместе готовились перенести и разорение. Найти новое место ни одному из них не удавалось, они решили попытать счастье по-другому, оба были уверены, что так получится лучше. Свикис облюбовал у станции пурное место рядом с Земитом, — бревна на постройку завезет зимой, пока есть своя лошадь, работу, может быть, удастся получить у дорожного мастера, он платит шестьдесят копеек в день. У Стразда появилась надежда поступить старшим батраком к Рексону в Зоммерфельд — теперешний, Марков, останется там за простого рабочего, потому что не умеет обращаться со жнейками. Ни Свикису, ни Стразду ничего не надо было покупать, пришли только поучиться, как это люди избавляются от лишнего хлама.

— Корыта и кормушки надо будет сбыть с рук заранее, — сказал Стразд, когда свернули на Спилву. — Ты видел, на торгах такие вещи уходят почти даром.

— Да, — согласился Свикис. — То же самое — и твою лошадь. Кто в волости не знает, что она почти слепая.

— Да, — в свою очередь согласился Стразд. — Нужно попробовать сбыть ее на Клидзиньской или Кокнесекой ярмарке. Тебе придется со мной поехать.

— Как же иначе. Запрягу своего коня, не идти же тебе пешком обратно. Да и язык у тебя плохо привешен — не сумеешь расхвалить, как надо.

Самое главное — хороший оценщик! — восторгался Стразд, хлопая по плечу приятеля. — Видал, как этот лубанец ловко зубы заговаривает? Кто бы мог подумать, на него глядя!

— Только Турса пригласим, никого другого! Для него три стакана грога не жалко.

— Один — перед началом, два — после. Если перед началом переберет — ничего тогда не выйдет.

— Эх, остался бы он здесь до будущего Юрьева дня. А то ведь комиссар может заставить Зариня его уволить, так же как сына Калнасмелтена.

— Турса не уволят, он по-русски говорит лучше самого Зариня.

…Накрыв стол к ужину, Осиене выбежала позвать оценщика и Карла Зарена — ведь целый день не ели и не пили. Но Турс собрался уходить и уговорить его не удалось, — завтра на ревизию может приехать комиссар, придется с писарем ночь напролет поработать. За хлопоты благодарить нечего, второй стакан грога они с Осисом как-нибудь разопьют, когда осенью дочку повезут в школу.

У него такой язык, что спорить с ним бесполезно. Зажав молоток под мышкой, он быстро и легко зашагал через Спилву. Тогда Осиене решила уговорить хотя бы молодого Зарена. Но и тот уже ушел — вон он с женой пересекает озолиньский луг. Карл быстро шел впереди, засунув руки в карманы, согнувшись; жена поодаль поспешала за ним, крупная, неуклюжая. Точь-в-точь как Лунте со своей женой, дать бы ей только в руки палку… Глядя им вслед, Осиене со вздохом покачала головой.

Осис все еще сидел во дворе, держа на коленях сито и равнодушно уставясь на груду бумажных денег; между ними выделялись три красных десятирублевки, полученные от Рутки. Осиене взяла у него сито с деньгами, отнесла в дом и сейчас же вернулась обратно. Открыла дверь в клеть, заглянула в пустой хлев… С трудом добралась до скамейки и почти упала рядом с Осисом.

Дети носились посреди пустого, вытоптанного двора. Янка снова вскочил на свою «лошадку» — эту табуретку купил дядя Калвиц и подарил ему; больше мальчугану ничего и не надо. Размахивая хворостиной, он грозился выбить из своего Лешего дурной норов.

Сундук из-под приданого Осиене купила Минна Ритер и пока оставила его у забора — возьмет завтра, когда приедет за семьей Осисов, чтобы отвезти в Ритеры. Придется приехать на двух подводах — все барахло можно было бы сложить и на одну, да Осису пешком не добраться.

Пичук с криком прыгал в ларь и из ларя. Катыня нашла в маленьком ящичке, приделанном к стенке сундука, какую-то блестящую безделушку и побежала показать матери. Осиене расцвела. Да, эту вещичку она оставит на память. Красивая булавка… В молодости она прикрепляла этой булавкой чепчик к волосам, когда ездила с Осисом в церковь. Это было так давно, словно сто лет назад… Долго Осиене вертела в пальцах безделушку. На другом конце скамейки тяжело вздохнул Осис, она опомнилась, тоже вздохнула, подозвала девочку и отдала ей булавку. Нет, булавка ей не нужна, теперь такие уже не в моде, теперь повязывают шелковые платочки, а хозяйские дочери покупают в Клидзине шляпки.

Осиене в последний раз окинула взглядом пустой двор и согнулась еще ниже.

— Так, — сказала она. — Вот мы опять стали такими же, какими были. Неплохо бы начать сначала.

— Неплохо бы начать, — совсем тихо ответил Осис.

Солнце уже зашло за пригорок Бривиней. Спилву и весь остров Яунбривиней окутали сумерки. Но дубовая роща на холме все еще была освещена. Осис и Осиене смотрели туда. Весь склон покрывало ржаное поле, такое ярко-зеленое, что глазам больно.

Четыре года дивайцы почти ничего не слышали об Андре Осисе и его сестре Анне. Даже на похороны отца они не приехали, о чем было немало разговоров. Но если хорошенько поразмыслить, можно и понять. Мальчик Калвица знал их рижский адрес, но пока письмо дошло, выезжать уже было бы поздно. Осис умер летом вскоре после переезда в Ритеры, как раз во время вывозки навоза. Погода стояла такая жаркая, что откладывать похороны больше, чем на три дня, было нельзя. И то, пока шло отпевание на кладбище, Балдав велел немного присыпать гроб песком, чтобы можно было стоять у края могилы.

Альфред Ритер по меньшей мере дважды в год показывался в волости: на рождество и в Янов день. Карл Мулдынь, в фуражке железнодорожного писаря с зелеными кантами, одно время появлялся на всех так называемых «зеленых балах» — гуляньях на открытом воздухе. Но после женитьбы его на балах уже не видели, стал приезжать реже, иногда даже в шляпе, и обычно увозил из Мулдыней в Ригу полную кадку или туго набитый куль.