— А по мне закон на кладбище таков: как высоко человек жил, так глубоко и надо его закопать. Если Максу фон Зиверсу выроют могилу в двенадцать футов, а господину Паулу в девять, то Браману хватит и пяти. В конце концов это ему же на пользу. Вы увидите, он нам еще спасибо скажет: в судный день, когда загремят трубы ангельские, фон Зиверс еще будет барахтаться в песке, а Браман уже будет сидеть у ног спасителя.

Так они и сделали. Но даже и эти пять футов тележный мастер рыть поленился. Пока остальные двое долбили мерзлый слой, а затем выбрасывали сухой песок, он все время крутил папироску. Но зато щедро угостил землекопов своим табаком, к которому теперь подмешивал сушеную ромашку, так что по кладбищу несся ароматный дымок и после того, как они ушли. Проводить самоубийцу в последний путь никто из знакомых не пришел — таков закон; точно так похоронили и Марча. Креста тоже не полагалось ставить, захмелевшие могильщики воткнули вместо него пустую водочную бутылку.

Браманиете в Клидзине то ли не знала о похоронах, то ли не успела вовремя переправиться через Даугаву — по реке шла густая шуга, и перевозчик Лея подавал лодку лишь к приходу поезда. Только сын покойного Ян все же приплелся, пьяный вдребезги. Целую неделю дивайцы смеялись, слушая Мартыня Ансона, когда тот изображал, как Ян сидел на могильном холмике и, обхватив руками голову, раскачиваясь и плача, бормотал: «Батюшка, батюшка!..» Но когда могильщики собрались уходить, слезы у Яна внезапно высохли, он вскочил на ноги и, грозя кулаком, заорал, словно был в корчме:

— Куда претесь? Еще для одной сволочи надо заодно вырыть яму, посредине между моим отцом и Марчем Райбайсом. Завтра повесится старый Бривинь!

Лизбете надеялась, что хоть эта сплетня не дойдет до ушей старика. И, кажется, не дошла. С тех пор как Брамана сволокли на кладбище, старик уже не подслушивал у дверей, что говорит дворня, и по ночам спал спокойно. Но однажды, перешагнув порог, упал и не мог подняться. Пришлось оттащить на кровать — у него отнялась вся правая сторона. Эрцберг выслушал больного, перевернул, пощупал, велел растереть грубым льняным домотканым полотенцем, потребовал пустить кровь, покачал головой, получил три рубля и уехал обратно в Клидзиню.

Старый Бривинь еще шевелил левой рукой, но ложку держать не мог, его приходилось кормить, как ребенка. Плохо было и с речью — вначале говорил довольно внятно, потом смолк совсем. Правый глаз у него — неподвижный, спокойный и пустой, другим он все еще видел и даже приноровился объясняться. Рот странно кривился в сторону; когда Лизбете всмотрелась хорошенько, ей показалось, что он все время усмехается, точь-в-точь как его отец. Это было тяжело, почти невыносимо. Все же Лизбете стойко переносила и это. Каждый день по нескольку минут сидела у кровати больного, хотя он спросить ничего не мог и ей самой нечего было ему сказать. Приходилось так поступать из-за дворни, чтобы люди опять не начали невесть что болтать.

Так пролежал старый Бривинь полтора месяца. Теперь и Ешка был всегда дома. Лизбете ему строго приказала — как топором отрубила: хотя бы ради людей на это короткое время бросить шляться по корчмам. Отец в последний раз, может быть, захочет сказать что-нибудь — случалось ведь… Теперь Ешка находился почти все время при нем. Частенько у него сидел и Бите. На хозяйку он не обращал никакого внимания — приходил к молодому господину, с ним только у него дела.

В то воскресное утро Бите явился с четвертинкой. Как обычно тихонько ступая на носках и косясь на больного, он прокрался в заднюю комнатку к Ешке. Там они завели разговор сначала вполголоса, потом громче. Старый Бривинь стал вдруг волноваться, Лизбете заметила это по беспокойному блеску левого глаза, который тоже стал неподвижным. Но, казалось, все же отражал то, что умирающий думал или желал. Она попробовала объясниться так и этак — ничего не выходило. Пить он не хотел, это ясно. Когда упомянула про Ешку, левая щека будто передернулась от гнева. Тут Лизбете вспомнила об Осисе — может быть, его хочет видеть. В последние дни и ей самой часто приходило на ум повидать Осиса, и по опыту она знала, что во многих случаях и муж думает о том же.

Полчаса тащился арендатор Яунбривиней, пока взобрался на гору. Лизбете едва его узнала. Высох, скрючился, усов уже не различить — до ушей оброс седой косматой бородой, худенькое личико завернулось в нее, как в клубок. Присел в ногах на кровати и попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась.

Ешка плотнее закрыл дверь, все же слышно было, как Бите самоуверенно что-то ему доказывает, покашливая и постукивая кулаком по столу.

Левый глаз старого Бривиня налился мутной влагой. Когда Осис заметил это, у него самого скатились две слезы — и исчезли в седой кудели. Молча просидел так целый час, больше не мог, потом схватил холодную как лед руку умирающего.

— До свидания, хозяин! — сказал он, бодрясь, словно им обоим не о чем было тужить. — Мы прожили свое время в согласии, пусть теперь попробуют другие так.

«А какое добро вы нажили?» — подумала Лизбете. Осис вышел маленький, скрючившийся, будто придавленный всей тяжестью земли. Не свалился бы посреди двора, — батраков-то нет дома, кто потащит его домой? Она встала и вышла вслед за ним, проводить хотя бы до половины прогона…

— Мы все там осмотрели, — сказал Бите Ешке, — из того клина надо еще две пурвиеты прирезать, а то ни черта не выходит из пастбища, скотине повернуться негде. Для вас, господин Бривинь, эти две пурвиеты — сущий пустяк, ничего не стоят — осока, черная ольха и камни. Разве в Бривинях простора мало?

Дружески хлопнул Ешку ладонью по колену. Но у того свой разговор. Зимняя дорога установилась, он подрядился на вывозку из Ликшанов последней партии бревен, — на четырех лошадях за три недели сто рублей заработать можно. Только надо починить дровни, все поломаны — старик, сволочь, прошлой зимой ни о чем не позаботился.

Бите не интересовался большим заработком нового хозяина Бривиней. Выждав, когда тот умолк, снова хлопнул его по колену.

— Мы все осмотрели там. Луг нужно расширить, пусть пойдет крюком — до самого ручья. Когда пророете канаву до реки, она будет границей, тогда скоту не перебраться на другую сторону. У вас в Бривинях лугов столько, что девать некуда.

Прежде чем ответить, Ешка решил выпить. В это мгновенье Лизбете широко распахнула дверь и сказала глухим шепотом:

— Оставь стакан на минуту и выйди. Отец умер.

Ешка быстро поставил стакан и вскочил со стула. Вошел. Остановился у кровати совсем растерянный, не зная, что делать. Только один косой взгляд бросил на отца — страшно было, и вообще очень неловко, неприятно. Подбородок у него вздрагивал, на лбу обозначилась такая же морщина, как у отца.

Бите, приподнявшись на носках постол и вытянув шею, смотрел через плечо Ешки, моргая, как курица, когда на нее внезапно упадет яркий солнечный свет.

— А точно ли помер? — воскликнул он. — Нет ли у вас тут зеркала? Зеркало надо поднести ко рту, если не вспотеет, тогда — наверняка.

Лизбете схватила с табуретки кружку с водой. Может быть, она хотела только убрать ее, но Бите из осторожности попятился подальше от двери.

Глаза старого Бривиня были открыты и смотрели в потолок. Борода белая-белая, лысина в мелких капельках пота. Кривой рот, казалось, ухмыляется — точь-в-точь как в свое время у его отца…

…Таких похорон дивайцы еще не видывали. Вдоль большака до самого прогона Межавилков были воткнуты елочки. Пятьдесят восемь подвод провожающих — съехалась почти вся волость, даже из Курземе приехало несколько старых приятелей Бривиня. Когда вернулись с кладбища, весь двор заполнили дровнями и лакированными санями с овчинными полостями. Лошадей разместили в конюшне, хлеву и в риге. Поминальщиков попроще пришлось разместить на бывшей половине испольщика. Не приехали только Лидаки, да еще Осиса не было, он уже не мог прийти.

Шесть пур солода извели на пиво. Самые знатные гости за главным столом в хозяйской комнате пили покупное, в бутылках, пиво Кюммеля и Стрицкого,[67] женщин и детей угощали сладким вином. Кушанья готовили две поварихи из Клидзиньского клуба, Тыя Римша помогала, командуя четырьмя девушками.