Когда она прервала свое неразумное бормотанье, стало слышно мирное дыхание ребенка, она чувствовала, как около ее сердца равномерно вздымается его бочок. Анна накрылась платком, чтобы самой и Марте было теплее, и до самого вечера не выпускала из рук малютку.

Избитая жердью свинья, завидев пастушку, плаксиво хрюкая, бросилась бежать, но Анна и не думала ее преследовать. Хорошо, что получила этот неожиданный удар, он вырвал ее из оцепенения, в котором все время жила, как осужденная, втоптанная в грязь грешница, не заслуживающая ласкового слова.

Ребенок уже не оттягивал ей руки. Стройная, сильная, она стояла на высоком берегу и через Даугаву, как бы не видя зеленых и бурых полос пашен и полей, смотрела туда, где Курземский бор, постепенно расплываясь, терялся в синей дымке. Вероятно, и там еще не конец мира, и там живут люди. Кто знает, может быть, земля на той стороне зеленее, солнышко ярче и, возможно, там у людей хватает времени, чтобы посмотреть, как красиво отражаются сосны в воде и как облачко, словно клочок белой шерсти, плывет по самой середине Даугавы…

Анна повязала платок повыше и приоткрыла с одного края, чтобы солнышко могло пригреть и ветерок мог приласкать это крохотное личико.

— Никто нам не может запретить жить по-своему, — сказала она Марте. — Даже удивительно, почему именно сегодня мне все открылось. Может быть, есть на свете такое, с чего хозяин не берет испольщину и за что не нужно платить барону аренду… Мы обе поищем…

За ужином Анна озадачила Лейниеце.

— Видите ли, хозяйка, — сказала она, — я так думаю: моя Марта постоянно хочет молока, и мы не знаем, сколько она выпивает. Если бы я брала мерой, скажем, штоф в день, у нас был бы ясный счет, легко расквитаться при уходе.

Лишь спустя некоторое время Циниете нашлась с ответом.

— Что это за новая выдумка? Разве нам не хватает и мы от тебя чего-нибудь требуем?

И сам Цинис огорченно покачал головой.

— Так, девушка, тебе не следовало бы говорить, — с укоризной сказал он и, не кончив ужин, встал из-за стола.

Все осталось по-прежнему, Анна больше не настаивала на взаимных расчетах, поняв, что погорячилась, надо сдерживаться. Да, за штоф молока она заплатила бы, но как рассчитаться за все остальное, что они для нее сделали? За то, что Цинис подобрал их полуживыми в метель на дороге, а Циниете первые дни выхаживала маленькую, когда та металась в жару, в то время как Анна ходила словно шалая? Нет, на свете было и другое, что не оценишь никакими деньгами, этого не следовало трогать, чтобы не оскорбить людей.

Ненавистью этого не назовешь, но прежняя близость и теплота в их совместную жизнь уже не возвращались, Анна постепенно отдалялась от хозяев, становилась как чужая.

Незавидное хозяйство и беспокойство о будущем придавили Лейниеков. Лососи в этом году совсем не ловились, арендную плату надо было платить деньгами, — осеннюю еще можно кое-как выплатить, но на весеннюю никакой надежды. Лен в Лейниеках не сеяли, на легкой песчаной почве он не родился, да и не хватало сил обработать землю. Ездить зимой на заработки Цинис не мог, скотины для продажи не было. Единственная надежда — деньги Майи, но ведь нельзя требовать, чтобы она их выбросила на ветер. Старый Греете собирался умереть осенью о не умер. Прошло рождество, Новый год, масленица, а он все еще лежал в бане, приводя дочь в отчаяние.

Всю зиму Майя каждую неделю забегала пожаловаться на свою судьбу и узнать, что говорят в Григулах. Анна уже не выходила из комнаты и не избегала встречи — сидела с девочкой на коленях и смотрела на всех смело и прямо. Майя не задевала ее, зная, что та не останется в долгу. О самом главном шептались с теткой только на дворе, в доме нельзя, и так уже Анна несколько раз вызывающе напоминала о Валлии Клейн и о больном отце, которого надо запихать в мешок и бросить в мочило…

Весной, незадолго до Юрьева дня, когда маленькая пастушка выгнала овец пастись на зеленом откосе, в Лейниеки прибежала запыхавшаяся Майя, с развязавшимися лаптями, со сползшим платочком, но такая веселая и болтливая, словно чужой кошелек на большаке нашла. В Лейниеках засуетились, даже издали было слышно, как громко говорили там и смеялись. Все же устыдился в конце концов старый Греете: ночью умер. Похоронить его можно было только в воскресенье, а до тех пор пусть полежит один в бане; если в окошко засунуть мешок с соломой и двери снаружи хорошенько подпереть — ни кошки, ни собаки не заберутся. Майя ни за что не хотела оставаться одна с покойником. Цинис запряг лошадь и поехал за ее вещами. Лейниеце сама побежала с радостной вестью в Григулы. Анна собрала вещички, повесила узелок за плечи, взяла на руки Марту и по откосу ложбины поднялась на гору. Это не было бегством. Цинисы знали, что в тот день, когда в Лейниеках появится молодая хозяйка — уйдет Анна.

Весенний ветреный день был прохладен, идти легко. Дороги уже подсохли, только возле имения и на глинистой тропе, огибавшей кирпичные обжигательные печи, приходилось остерегаться, чтобы не запачкать новые башмаки. Да, на ней была новая серая юбка в коричневую полоску и высокие ботинки с черными лакированными пуговками, на высоких каблуках, отчего она чувствовала себя как бы выросшей и еще более сильной.

Да, теперь она уже ничего не боялась — ни того, что могло повстречаться на дороге, ни того, что ждало в конце пути. Она знала, куда идет, знала также, что мир не такой уж страшный, что молодая сильная женщина не пропадет в нем даже с ребенком. Вокруг головы повязала темно-желтый шелковый платок, — если его натянуть на лоб пониже, то покажешься старше и никому не придет в голову удивляться, что у нее на руках ребенок.

Даже учителя Пукита не испугалась. Церковная дорога за кузницей — сплошная каша, пешеходная тропа протоптана с другой стороны канавы, — Анна перескочила и пошла, стараясь легче ставить ноги, чтобы острые каблуки не очень вдавливались в гладкую, но еще сыроватую землю. Пукит возвращался со станции. Под мышкой нес свернутые «Балтияс вестнесис» и «Балос», а в другой руке — развернутый номер «Люстиге блеттер» и на ходу, пробегая глазами, улыбался забавной шутке или юмористическому рисунку. Уже издали он, сдвинув брови и ядовито усмехаясь, посмотрел на встречную. Он привык, что не только ученики, но и взрослые своевременно кидались от него в сторону, избегая встречи с этим насмешником и зубоскалом, который сам считал себя большим острословом.

«Откуда взялась такая смелая — не собирается свернуть с дороги?» За плечами тощий узелок, на руках ребенок, высокие башмаки, как у лодочников, — много еще более острого и злого сквозило в черных холодных глазах учителя и в его улыбке под свесившимися усами. И все же — не свернула с узкой тропинки, шла напрямик, словно медведь, двигалась, как воз сена. Учителю, наконец, самому пришлось податься в сторону и сойти с дорожки — нога сразу погрузилась в вязкую слякоть.

— Корова!.. — услышала Анна за спиной возмущенное шипение.

— Мерин!.. — прошипела она в ответ, едва удерживаясь от смеха. Отойдя дальше, и впрямь рассмеялась. «Можешь всунуть меня в какой-нибудь глупый рассказ, — смеялась она тихо, — но сапоги ты все же испачкал!»

На Колокольной горке ее стала нагонять какая-то подвода. Анна покосилась через плечо и сразу узнала. Смех оборвался, сердце похолодело, но страха нет, страха не было. Это не от страха она спрятала глаза под платочек и крепко стиснула зубы.

Екаб Бривинь суетливо поднял воротник пальто и втянул в него толстую шею по самые уши. Дергал, дергал вожжами, пока лошадь не побежала рысью, хотя по такой слякоти ехать можно было только шагом. Но объехав Анну, лошадь сразу пошла тише, уверенная, что с этим пешеходом ее хозяин непременно захочет поговорить. Екабу Бривиню ничего не оставалось, как повернуть к Анне опухшее щетинистое лицо с заспанными глазами, узкими, как стручки ястребиного гороха. Он, кажется, пытался улыбнуться.

— Может быть, сядешь? — сказал он глухим голосом, точно со дна ямы. — Я могу прокатить.