— Ничего, — сказала Спрогиене, — такое толстое стекло легко не разобьется… Несчастье не так уже велико. Свиньи сами выбежали из хлева, как только открыли двери загородки, теперь роются в мякине под навесом риги, а поросят Маде собирает в Межавилках. Коровы и овцы сейчас в риге, лошадей Силис завел в бывший хлев испольщика, пегую лошадь со звездочкой сын кузнеца только что привел из Викулей, нашли и принесли даже шапку хозяина. Только две овцы с весенними ягнятами и старая, хромая… И тех Екаб вытащил было за ноги, но они, как ошалелые, кинулись обратно, а тут повалилась крыша, и больше ничего нельзя было поделать. И безрогую Думалю с обеими телками тоже выгнали бы, тогда еще и Земит был в хлеву, но, как назло, у Ешки сломался нож, пальцами он не смог распутать привязи. Думаля — немолодая корова, девять телят, потеря небольшая. Телок, конечно, жалко… И как мычали, как страшно мычали… еще теперь отдается в ушах…

У хозяина Бривиней тоже отдавалось в ушах… Когда Спрогиене вышла, Бривинь опять повернулся лицом вниз и прижался ртом к мокрой подушке. И застонал, будто его душили. Нет, это был не стон, — так прозвучала лопнувшая дудка из ольхи…

Целый день еще дымились обгорелые бревна. Когда Ванаг, наконец, встал и вышел осмотреть пожарище, сгоревшую скотину уже убрали. Он обошел свежезасыпанные ямы внизу у Диван и, как на грех, посмотрел на реку. У проруби стояли вымазанные в крови дровни, должно быть для того, чтобы батрачки смыли с них кровь. Ванагу сделалось дурно, начало колоть под ложечкой и так закружилась голова, что он с трудом удержался на ногах. Лизбете его не узнала — глаза глубоко ввалились в темные орбиты, а борода побелела, как у покойного старого Бривиня.

У Цинисов, в айзлакстских Лейниеках, детей не было, вероятно поэтому оба они и были такие тихие, немного печальные и необычайно ласковы к чужим детям. Оба мальчика и девочка Григула больше жили в Лейниеках, чем дома. На это были свои причины. Дети большие себялюбы, их дружба и привязанность обычно склоняются в ту сторону, откуда может что-либо перепасть. А в Лейниеках им перепадало достаточно.

Григулы имели сад с яблонями, по деревья еще молодые и не цвели ни разу. В Лейниеках росли только три старых яблони и так близко от домика, что ветви лежали на крыше. Осенью яблоки падали к самым дверям, утром открывать двери приходилось осторожно, чтобы не раздавить плоды. А раздавить их было легко: яблоки крупные, зрелые и такие наливные, что, падая на утоптанную дорожку, иногда лопались сами. Яблоки и были главной причиной большой привязанности детей Григулов к старым Цинисам. Эту дружбу сами дети ценили так высоко, что без всяких разговоров зачислили в свое имущество все три яблони со всеми плодами, выделили каждому по яблоне, и часто дрались, не в силах мирно решить, кому принадлежит упавшее яблоко. На том же основании они завладели и двумя огромными кустами смородины у хлева; ягоды созревали, становились ярко-красными уже в середине лета. У Циниса из Лейниеков на берегу Даугавы за скобу, вдолбленную в камень, на цепи была привязана лодка; во время метания икры лососями он выезжал ловить их на середину реки, где была отмель. Детей с собой не брал, зато по воскресеньям катал их на лодке, иногда перевозил на другую сторону, где рос Курземский сосновый лес, спускавшийся к самой реке: он казался таинственным и чужим, потому что на видземской стороне сосны не росли.

Дружба между соседями была так крепка и отношения настолько просты, что хозяйка Григулов, не найдя дома детей, подходила к обрыву и кричала вниз:

— Хозяйка Лейниеков! Не у вас ли мои сорванцы! Пусть бегут домой — отец привез портного, Юрке надо штанишки скроить.

— Пойду погляжу, где-нибудь тут найдутся, — отвечала Циниете.

Но не только добродушный характер Цинисов и любовь к детям сблизили их с соседями, были и более глубокие причины.

Бездетные Цинисы владели Лейниеками — самым захудалым хуторком во всей волости: шестьдесят пурвиет бесплодных известняков и только одно пахотное поле на взгорье, спускавшееся к ложбине. Урожаи были скудные, но отец хозяйки прожил тут всю свою жизнь, посадил три яблони, ловил лососей и платил арендную плату старой барыне. Женившись на дочери хозяина Лейниеков и взяв хутор в свои руки, Цинис тоже ловил лососей и относил их молодой барыне. Нужда не убавилась, но и с голоду не умирали. И эта жизнь второго поколения была тоже почти прожита. Даже мысленно Цинисы не могли допустить, чтобы Лейниеки перешли в чужие руки, это было бы позором и преступлением — какую память о себе они оставили бы на свете?

Всей родни у старого Циниса были только Ансоны — тележный мастер и портной, но ни тот, ни другой не землеробы. Оставалась еще племянница с жениной стороны, Майя Греете. Ей уже за тридцать, но никто на ней не женился бы, будь она даже покрасивее. Ее отца в богадельню не принимали, по закону о нем должен был заботиться сын. Но сын — пьяница и бродяга, шатался по чужим волостям, даже подушной подати с него взыскать не удавалось, — так старый Болотный Греете и остался на шее у Майи. Болотным его прозвали потому, что он всю свою жизнь рыл канавы в лесных трясинах и на болотных лугах барских угодий. Тридцать пять лет прокопался там, куда другие даже и ногой ступить не хотели, — оборванный, исхудавший, черный, косолапый, как медведь; скрюченные пальцы левой руки давно уже не разгибались, по утрам черенок лопаты приходилось в них всовывать. Все бы ничего, да с ногами беда, никак не могли привыкнуть к адовой работе, прели и пухли в ржавом топком болоте, а когда опухоль проходила, жилы вздувались синими шишками, величиной в дикое яблочко. Потом шишки лопались, получались незаживающие нарывы и язвы. Если некоторые и заживали, оставляя ямки, то рядом появлялись новые, даже по два на одном месте. Ни заговоры, ни тележная мазь, ни чистая смола, ни припарки не помогали, приходилось бросать лопату и идти отлеживаться. Ни один хозяин не хотел пускать в дом такого вонючку. Поэтому Майя уже шестой год жила в старой бане одного разорившегося арендатора, в самом дальнем углу Айзлакстской волости, где старый Греете никому не мешал со своими болячками. Уже два года он хирел и чахнул, собирался умирать, да никак не мог. Когда не станет отца, Майя придет в Лейниеки, и тогда жизнь устроится так, как того желали Цинисы и сама Майя. Вот в этом и крылась причина столь тесной дружбы Цинисов с Григулами.

Ян Григул наследовал от отца самую лучшую усадьбу в Айзлаксте. Старый Григул в свое время служил в имении кучером у старой барыни. Кое-кто из стариков еще помнил лихого молодцеватого парня, знавшего свое дело так хорошо, что барыня не могла нахвалиться. Это была добрая барыня, ласково относившаяся к крестьянам. Еще и теперь в волости помнили, как она некоторым маломощным арендаторам за корзиночку лесной земляники засчитывала всю весеннюю арендную плату, а первые айзлакстские собственники чуть не даром получили свои усадьбы, целуя барыне ручки. На козлах она никого другого видеть не хотела, как только Яна Григула. Он умел так править, что барыня иногда даже в полдень призывала кучера и говорила: «Ян, вели запрячь лошадей, покатай меня». До сих пор еще не заросла дорога, которую она велела прорубить в лесу, чтобы Ян мог довезти ее до большого бора, — «дорога барыни» — так и называли эту просеку. В имении Ян жил припеваючи: только посидеть на козлах — другой работы не знал; карету чистили, лошадей кормили и запрягали два батрака при конюшне, даже кнут подавали кучеру в руки. Ян носил белую рубашку с накрахмаленным воротничком, сапоги на нем блестели, как зеркало. Жена с детьми жила в домике кучера, сам же — в комнатке на верхнем этаже замка, чтобы барыня всегда могла позвать его, когда захочет покататься. Ян Григул играл на скрипке, и барыня с удовольствием слушала. Если в замке не было гостей, то иногда приглашали кучера на площадку гонять деревянными молотками шары сквозь проволочные дужки.

Когда Ян выпросил себе запущенный хутор с развалившимися постройками и двести пятьдесят пурвиет земли, то жена с детьми перебрались туда хозяйничать: сам же кучер еще два с половиной года оставался в имении, пока не умерла старая барыня. Умерла она утром, а после обеда молодая, которой уже было под сорок, приказала кучеру убираться. Так как с собой ничего не разрешили взять, он снял блестящие сапоги, сбросил белую рубашку с накрахмаленным воротничком, надел свою собственную, бумазейную, и, хоть стояла поздняя осень, босиком ушел в Григулы. Захватив только ременный кнут с лакированным ясеневым кнутовищем, купленный на свои деньги, и перстень с жемчужиной, который барыня подарила ему за день до смерти. Говорили, что в завещании она отказала Григулу тысячу рублей, но господа присвоили эти деньги. Григулиене крепко выругала Яна, что не взял с барыни расписку о завещанной тысяче и не сумел поладить с наследницей. Теперь уж не дождешься больше ни сахарной головы, ни кулька белой муки, которые до сих пор неизменно присылались ко всем праздникам. Когда зимой Григул начал вывозить из леса бревна на новые постройки, молодая барыня послала управляющего выгнать его и из леса. Но оказалось — в книгах лесничего, по приказу старой барыни, было записано, что кучер заплатил за три сотни лучших бревен и, кроме того, ему следует получить еще две тысячи первосортных кирпичей с помещичьего кирпичного завода. Для вывоза кирпичей другого пути не было, как через имение. Но Ян Григул и с бревнами нарочно делал крюк в полторы версты и проезжал той же дорогой. Две зимы возил он бревна, дразня барыню, а на третью она выслала на дорогу управляющего попросить, не может ли Ян, как и все остальные, ездить лугами, мимо волостного правления. Почему бы и нет, — можно, если просят. С той поры у барыни в имении наступил покой.