Этим Дарта Калвиц начинала свой день, этим и кончала. Всю неделю молола, как мельница; у Анны прямо голова распухла, — хочешь не хочешь, а слушать надо. Возражать было бессмысленно, крестная мать говорила не для того, чтобы спорить, ей все было ясно, пусть только племянница хорошенько осознает свой долг. Осознавала Анна плохо, у нее пропало желание есть, ночью совсем не спала. К концу недели кофточка на груди стала свободной, а юбка сваливалась с бедер, пришлось убавить поясок. Так быстро пролетел ее расцвет, и начались новые муки. Она думала, что уже перешла трясину, но перед нею снова расстилалось болото, и не видать ему края. Неужели ей не удастся обойти узкой и тернистой тропкой эти хляби, чтобы обрести тишину и покой, которые, как думала вначале, нашла в Силагайлях?

Длинные бессонные ночи все же принесли пользу: она обогатилась новым познанием жизни. От родственников, даже самых хороших, добрых, помощи ждать нечего. Помогая ей, они первым долгом думают о себе. Спихнуть бы скорее, пусть хоть в болото или на кладбище, только бы не позорить себя тем, что приходится жить под одной крышей с блудницей, — ведь на нее ни один порядочный мужчина не взглянет. Добрая тетка… Разве она не видит Светямура с его горбом и мордой обезьяны? Разве не знает, кто искалечил несчастную колонистку, сделал почти слепой и вогнал в гроб? Двух сирот, бедняжек, следует пожалеть и воспитать… Да от этих бедняжек приезжие отбивались только одним способом — заблаговременно запасались в лесу хорошей дубиной… Видит и знает все это Дарта Калвиц, Но прежде всего ей мерещатся деньги Светямура. Может, они и действительно есть, а может быть, только в воображении тетки существуют и потому еще более желанны, за них можно отдать все, в том числе и крестницу.

В темноте Анна протянула руку и качнула люльку так сильно, что ребенок проснулся и закричал.

В воскресенье Светямур пришел снова, кажется только для того, чтобы показать костюм из фабричной материи и сапоги с голенищами выше колен. Но произвести должного впечатления ему не удалось. Вместе с ним пришли его мальчишки, они-то и завладели вниманием Анны больше, чем костюм и сапоги отца, Светямур прямо впихнул их в комнату; они озирались, как дикие, проверяя, не подстроена ли здесь какая ловушка. Ловушки не оказалось, и, удивительно быстро освоившись, они начали осматривать окружающее. Покосились на Анну, но она показалась им совсем не опасной, — подтолкнули друг друга и, должно быть передразнивая Анну, скорчили рожи. Ни на минуту не оставались в покое. Осмотрели плиту, порылись в золе — нет ли там тлеющих углей, подняли крышку котла, тяпнули несколько раз полено, испытывая, достаточно ли острый топор у Калвица, тряхнули люльку, чтобы заплакал ребенок, хотели вытащить и перерыть корзинку бабушки, но та взмахнула полотенцем и отогнала их прочь. Анна смотрела разинув рот, даже забыла рассердиться. На Морице — старый халат отца, рукава до земли; Курт в старой ватной кофте покойной матери, с большими складками вдоль спины. Снять варежки и не подумали, каждую минуту употребляли их для той грубой надобности, о которой, высмеивая пруссачьих выродков, говорила бабушка, когда вязала. Две пары деревянных башмаков стучали по глиняному полу, точно цепы, только без всякого ритма. Подстрекая друг друга и ссорясь, бесенята заполняли шумом всю комнату, заглушили всех. Калвициене сдерживалась, с опаской поглядывая на Анну: не испортили бы эти шаловливые сироты хорошо начатого дела! Наконец Светямур понял, что в такой обстановке говорить трудно, встал и многозначительно начал шарить под жилетом, на том месте, где находилась пряжка ремня. Мальчишки поспешно выскочили на двор. Теперь он мог продолжать.

— Мне все равно, — сказал он, коверкая слова еще хуже, чем стеклодувы со Стекольного завода. — Один ребенок больш, один меньш. Мы их всех ставим в ряд, и тогда всем по очередь…

Калвициене опять робко покосилась на Анну, потом принужденно засмеялась, стараясь все сгладить.

— Что и говорить, у кого много детей, — забота большая. Да ведь и у молодой матери найдется в сердце местечко и для сирот. Когда вырастут, шалости сами по себе пропадут. Моя Марта неплохая, пожаловаться не могу, но ведь девочка — это не мальчик.

Она поискала глазами Большую Марту. Но та спряталась за спиной у бабушки, все время выглядывая у нее из-под мышек, и только теперь осмелилась высунуть голову. Мать рассердилась.

— Вылезай из кровати, чертенок! Не съедят же тебя!

Светямура такие пустяки не трогали. У него с собой четвертинка водки, сам он только для вида пригубил, но усердно закусывал холодным вареным мясом и ржаным хлебом. Калвиц тоже не из тех, кто любит выпить; теперь же ему совсем не хотелось, он то и дело робко поглядывал на Анну.

— Мой жен кушайт, сколько хочет, — разъяснял Светямур, — хлеб я совсем не запирай. Яйца тож нет, потому что они сосчитан, сразу видно, если один не хватайт. Конешно, с мясом так нельзя, мясо всегда нужно выдавайт в обрез, а то потом может не хватайт. Женщина, как свинья, сколько ни налей в корыт, столько и сжирайт, всем ногам влезет.

Заткнуть ему рот было невозможно. Калвициене подошла к плите, пошарила в ней, распахнула шаль, повешенную на веревке люльки, и взглянула, совсем не видя, спит ребенок или нет. Осуждающе посмотрела на Анну. Та лежала на кровати, вытянувшись, положив руки под голову и сжав губы, — пристальным взглядом, казалось, изучала темный, закопченный потолок.

— Что ты так развалилась, смотреть стыдно! — шепнула Калвициене гневно. — За столом гость.

Анна даже не пошевелилась.

Гостю было все равно. Хвастливый, как все колонисты, он болтал без умолку, изредка ударяя ладонью по краю стола.

Разве у него работы мало, кто это может сказать? Уже сейчас хозяева в Кепинях навезли целую кучу ясеневого дерева, в Юрьев день придется перенести туда печь и приспособления для гнутья, работы хватит на все лето. Господин фон Зиверс хочет заказать шестьдесят четыре обода и десять пар полозьев. Тогда ему непременно придется взять подмастерье. Но в немецкой колонии в Иршах теперь хорошего мастера не найти, а здешние парни умеют только бревна тесать да навоз возить. Ничего не могут делать латыши, и ничему их не научишь. А у него дело коротко и ясно: не сумел обтесать гладко — получай обухом по затылку и убирайся ко всем чертям.

Калвициене поддакивала всему, что он говорил. Калвиц ерзал на скамье, сопел трубкой и бурчал, — нельзя было понять, соглашается он или протестует, к стаканчику больше не прикладывался.

Так как никто не противоречил, Светямур увлекался все больше; другие пьянеют от водки, он хмелел от собственного хвастовства.

Сколько зарабатывают хозяева на земле — ему наплевать. Он без пашни обойдется. Хочет — деньгами берет, хочет — пять фунтов масла или полпуры ржаной муки. Может получить и сеянки, была бы только жена, умеющая печь кисло-сладкий хлеб. Во всех Иршах другого, как он, мастера не найти — у самого Витрока учился! Слышали ли они что-нибудь о Витроке? Был бы жив, непременно сходил бы проведать его, такие они друзья были, — Светямур вместо «друзья» говорил «трузья». Но восемь лет тому назад Витрок упал в пруд Виеситской мельницы и утонул. Вот у Витрока — школа! Однажды с одним калсанавцем пошел на пари на два полштофа, что выдернет из загородки сухую жердь и согнет в полоз для дровней…

Но закончив рассказа о Витроке, начал хвастаться другими своими соотечественниками.

Осенью он был на крестинах у господина Древиня на Стекольном заводе. Одиннадцатый по счету!.. Дети у господина Древиня появляются один за другим, самое большее — с промежутком через год, и все рыжие, лицом такие же веснушчатые. Только мать одна помнит, кого как зовут. Если же самому господину Древиню понадобится узнать, который из них провинился, то соберет всю банду, выставит в ряд и, узнав в лицо виноватого, ткнет пальцем: «Ты!» — потом уже снимает ремень.

Таким образом Светямур наболтал с три короба, даже Калвициене устала беспрерывно кивать головой и поддакивать. Но вдруг, прерывая себя на полуслове, стал смотреть на улицу, — в окно можно было видеть угол светямурского хлева. Ругаясь по-немецки и повторяя «шлиссель», вскочил, сунул недопитую четвертинку в карман и выбежал из комнаты.