Наморщив лоб, прислушивался Бривинь, как Екаб копошится в своей каморке, насвистывая или мурлыча какой-то глупый мотив. Торопясь наткать приданое Лауре, удрученная Лизбете хмурилась, — много она с Ванагом не разговаривала, хорошо знала: у обоих одни и те же мысли, одна забота.
Ванаг всячески старался пробудить в сыне сознание, что он будущий наследник и теперешний совладелец усадьбы. Послал его в волостное правление уплатить за себя и за батраков подушную подать. Никто не видел, когда Ешка вернулся домой, а на другой день совсем не вышел из своего чулана. Отец отправил его на мельницу, и оттуда он возвратился поздно ночью, а наутро Мартынь постарался высыпать содержимое воза в клеть, пока хозяин не увидел, что мешок с крупой прохудился: вероятно, прорвала какая-то чужая лошадь у коновязи Рауды и, должно быть, на дорогу просыпалось довольно много крупы. Однажды Екаб на целых два дня пропал из дома. Отец с матерью только предполагали, но дворня знала во всех подробностях, что он опять кутил со своими старыми друзьями в Клидзине. Даже мужу не сказала Лизбете, что у нее незадолго перед этим пропали со столика Лауры деньги — три рубля, может быть немного больше или меньше, кто их там считал. Тридцать лет с лишним жила она в Бривинях, и никогда ничего не пропадало из комнаты и из клети. А теперь в доме впервые завелся вор, теперь все запирать придется. О таком сраме никому, никому нельзя рассказывать! Хозяйка Бривиней терпела это, как зубную боль.
Раньше думали, что портной Ансон сошьет и для Екаба костюм, — может быть, домотканая одежда скорей наведет его на мысли о хозяйстве. Но портного выгнали, из затеи ничего не вышло. Когда начали подвозить бревна, Ванаг резко приказал, чтобы Екаб ехал вместе с другими, — особенного уменья в лесу не нужно, Мартынь Упит в один день всему научит. Казалось, что и сам Ешка едет с охотой, должно быть надоело одному валяться в каморке. Даже будить по утрам не приходилось, сам вставал вовремя. Взваливать бревна на дровни приноровился скоро, большак хорошо укатан, только на повороте к усадьбе следовало остерегаться, чтобы сани не раскатились в ров. Но лошади Бривиня хорошо вышколены, скорее они учили возницу, чем возница их. Задевали только насмешливые окрики и подтрунивания, которые приходилось выслушивать от чужих лесорубов, проезжавших мимо, — дивайцы издавна известны как большие пересмешники, а такого барчука, такого штудента, не поддев, пропустить нельзя.
Но бривиньский Екаб в этом отношении был либо туповатым, либо таким притворялся, — не обращал на этих пустозвонов никакого внимания. Мартынь Упит совсем успокоился, — он знал этих людей: день, другой будут шпынять, а на третий полезут дружиться. Ведь сын господина Бривиня не какой-нибудь нищий — курит папиросы «Пальма», пачка всегда в кармане, с удовольствием угощает каждого, кто останавливается поговорить.
Еду Екабу уже не носили в каморку, он ел за общим столом. Домашние понемногу привыкли к его угловатой, неуклюжей фигуре, к отекшему лицу, всегда обросшему черной щетиной, к его городской манере — есть суп из тарелки, а кусок мяса брать вилкой. Только Лиена не могла забыть чего-то и боялась поднять глаза от миски, — ей казалось, что тогда все увидят, какая ненависть в них скрыта. Но Екаб словно не замечал этого: сам чувствовал, что он здесь чужой, случайно забредший путник, — так скоро не мог отказаться от мира, в котором до сих пор вращался.
Лизбете, плохо скрывая горечь, мрачно смотрела вслед Ешке, когда он тяжело плелся в свою каморку. Как только уходил, вся дворня сразу оживала, начинались веселые разговоры, сыпались шутки, смех. Мартынь начинал длинный рассказ о занимательных приключениях лесорубов в Вериенских лесах или на озере Лобе, Лиена слушала, красивые глаза ее снова начинали ярко гореть. Лизбете знала так же хорошо, как и ее муж, что батраки запомнили выходки Ешки, и этого нельзя забыть. Не могла и она ничего забыть. Невыносимую тяжесть, которую не сбросить, взвалил на них этот негодяй.
Осиене все еще ни слова не говорила с хозяевами и старалась по возможности не встречаться; детей била нещадно, если кто-нибудь из них осмеливался хотя бы голову просунуть на хозяйскую половину. И сам Осис заходил только в случае крайней необходимости. Целую неделю Ванаг и Лизбете о чем-то шептались по вечерам в своей комнате, а в воскресенье после обеда велели Большому Андру позвать отца.
Три или четыре часа они там просидели за плотно закрытыми дверями. Осиене не могла успокоиться. Что это за тайны?
Неужели эти богачи, эти собственники, попирающие малых людей ногами, надеются на чью-то забывчивость? Что этот дурак слушает их проповеди и дает заговаривать себе зубы? Два раза подходила она к дверям. Вбежать бы на хозяйскую половину, крикнуть прямо в глаза о том, что у нее все время горит в груди, как на Спилве под землей, когда там горел торф. Но все-таки в последнюю минуту сдержалась.
Когда Осис наконец вернулся, она отошла на середину комнаты и обомлела. Он улыбался — нет, он весь так и сиял; кажется, вот-вот расплывется, и вид у него был страшно таинственный, словно получил ценный подарок и ждет, чтобы угадали, какой именно.
Осиене и без гадания знала, что это за подарок; совсем позеленела, злоба волной подкатилась к сердцу.
«Скотина! Ты ведь пил там!» — хотела она крикнуть на весь дом, но из сдавленного горла вырвалось только немощное шипение.
— Да, мы выпили магарыч! — отозвался он весело и сел за стол, готовясь пуститься в длинные объяснения.
— Магарыч! Какой? — спросила Осиене, теперь уже громче, чем хотела. — Другой взрослой дочери у тебя нет, чтобы продать.
И внезапно осеклась. Может быть, у хозяев действительно проснулась совесть и они решили сделать то, что на их месте являлось долгом для каждого порядочного человека. Но эта догадка не вызвала никакой радости, скорее усилила тяжесть.
Какого счастья могла ожидать Анна от этого развратника, от этого обросшего щетиной животного, — ведь этот боров только и знает, что хрюкает в своем чулане. Нет! Уже сколько раз ей приходила в голову эта мысль, и всегда Осиене так же говорила: «Нет!» Уж лучше — только одно это несчастье…
Но Осис сидел, важно выпрямившись, поманил рукой.
— Садись и слушай. Теперь начнется новая жизнь.
Она подошла поближе, но не села.
— Ну, говори, не дурачься! Какой рай тебе насулили?
Осис начал издалека, подходил окольными путями, придержал главное под конец, чтобы возбудить нетерпение слушателя, — ни дать ни взять этот долговязый болтун Мартынь Упит. Нет, так начал сам хозяин, а Осис только старался передать все в точности, чтобы не оставалось никаких сомнений и не было понято превратно.
Господин Бривинь подробно и деловито разобрал жизнь Осиса со всеми ее трудностями и благами. Особенно подчеркнул, насколько испольщик был ему полезен знанием хозяйства и старанием; дал понять, что давно собирался как-нибудь отблагодарить его. Но не хотел, чтобы это походило на милостыню или подачку. Ему самому так удобнее, выгоднее и доходнее… Как они все тут уживутся, когда начнут строить новый жилой дом, а старый придется разобрать? В новом доме батракам и батрачкам понадобится по комнате, — теперь уже не те времена, когда всех без разбора можно держать, как скот, в хлеву, а пастух должен спать на сеннике: мальчик ведь тоже работает — имеет право на свою кровать. И на что это похоже, если сами владельцы жмутся в одной комнатушке, даже гостя негде посадить за стол? Новый дом, конечно, будут строить более просторным, но ведь казарму не поставишь, испольщику места все равно не хватит. И какая радость, если маленькие дети болтаются под ногами дворни?
Ясная голова у господина Бривиня, понимает нужды и бедного люда. Но это он обмолвился только так, мимоходом, больше говорил о своих выгодах и интересах.
Маленький хлев на дворе уже не стоило ни подпирать, ни чинить — старая рухлядь, найти бы только кого-нибудь, кто подпустит огонь. (Тут Ванаг сам посмеялся своей шутке.) В новом хлеву вперемежку с хозяйским скотом ни одна испольщица не пожелает держать свою скотину, да и при вывозке навоза как определишь часть испольщика? Теперь вообще нельзя предвидеть, какой величины хлев понадобится для хозяйства Бривиней. Когда пророют канавы, на Спилве будет сена вдвое, даже втрое больше. Клевером на будущий год засеют по крайней мере десять пурвиет. Конский выгон за молодняком надо очистить от кустарника и перепахать, двадцать пурвиет первоклассной земли там прибавится, — возможно, еще одну лошадь купить придется.
