Хозяевам да еще стараться!.. Шорник покачал головой и усмехнулся в бородку. Сидеть было неудобно, мешок сползал все ниже, больная нога немела, здоровую нельзя было вытянуть, впереди лежали узел и белый куль хозяина. В протертом узле виднелись связка постных кренделей, пара постолов,[11] фунт махорки в синей обертке, брусок жуковского мыла и какой-то большой круг, должно быть нижний конец сахарной головы. Любопытство Преймана больше всего возбуждал белый куль, он пощупал его и покачал головой:

— Не то мука, не то нет!

Ванаг не счел нужным объяснять, сегодня он вообще был необычно задумчив и молчалив.

Переехали первый мост через Диваю. Река, от которой получила название волость, в этом месте круто поворачивала к Яунземской горе, где с ней сливалась бегущая с другого конца волости Брасла. На протяжении трех верст, до самой станции, постепенно поднимаясь в гору, дорога крутилась по заросшей ивой, ольхой и кустами долине реки Диваи, что вилась между пригорками и извилистыми ложбинами с ручейками. Рысью здесь проезжали только легковые извозчики из Клидзини. Бривиньская Машка знала свои права, хотя и неторопливый шаг ее был достаточно широким и ходким.

Даже сильный ветер лишь слегка задевал долину Диваи. Сегодня солнце жгло нещадно, в узкой расщелине между горой Миетана и похожей на дно опрокинутого котла Жеребячьей горой прямо так и палило. Ванаг тревожно поглядел вверх, в сторону запада.

— Будет дождь?

Прейман поправил очки и с видом опытного предсказателя погоды осмотрел небо.

— Ручаюсь. Когда такая белая пленка заволакивает…

И опять промахнулся: хозяин Бривиней рассердился и закричал:

— Где эта пленка? У тебя на очках! «Ручаюсь»… Поручитель! А если мне завтра еще половину овсяного поля заборонить надо?

Шорник заерзал, будто его водой облили.

— Я ведь не сказал, что завтра днем, — может, под вечер или ночью.

— Так бы и говорил, — буркнул в бороду Ванаг.

Река шумела рядом, внизу, шагах в пятнадцати от дороги, но ее не было видно. Сросшиеся кусты под большими, вытянувшимися вверх белыми ольхами так переплелись с травой и хмелем, что, пожалуй, только овцы могли продраться сквозь их чащу, а коровы даже и не пытались. Сильно, почти удушливо пахло свежей смолистой листвой, увядавшим цветом черемухи, напоенной весенней влагой землей и дегтем, капавшим на дорогу с колес клидзиньских извозчиков.

Переехали второй мост через Диваю. Речка Колокольная, злобно шипя и взбивая вокруг камней белую пену, впадала в большую реку. По правую руку, позади, остался старый дуб усадьбы Миетаны, заросший косогор и над ним купы кладбищенских берез. Напротив, над Колокольным обрывом, высоко в небе маячили три серых строеньица хутора Вецземиетани с огромным кустом лиловой сирени. Прямо на западе, за Диваей, вздымалась поросшая елями и лещиной Сердце-гора с тремя соснами на вершине. Сосна у дивайцев — редкое дерево, и никто не проезжал мимо, не оглянувшись на три зеленовато-серые шапки над темной зубчатой стеной ельника.

Третий дивайский мост — покосившийся, развороченный, даже смирная Машка пугливо и осторожно перебиралась через него. Прейман скатился еще ниже, нос его почти упирался в кривое колено. Даже Ванагу пришлось подобрать ногу в новом сапоге, чтобы упереться и взобраться повыше.

— Чистая ловушка, а не мост! — сердился он. — Колеса ломаем, и, гляди, как бы лошадь ногу не покалечила.

— Что ж, когда клидзиньские извозчики молотят по нему с утра до вечера. Разве это порядок: городские ездят, а чинить дороги и мосты мужики должны.

— Волость еще прошлым летом собиралась построить новый, да помещик леса не дает.

— Да, он как кремень, у него криком ничего не вырвешь. Не то что во времена старой прейлины[12], — ступай себе с топором в лес и руби что хочешь.

Так как хозяин Бривиней сам начал разговор, Прейман решил, что пришло время дать волю языку: и так он молчал непривычно долго, стало уже невтерпеж.

— Так вот в прошлую субботу Креслинь с хутора Вейбаны… Печка у него совсем развалилась, хлеба испечь нельзя, верхняя корка горит, а нижняя не допекается. Сто пятьдесят кирпичей у барона просит, и печника искать не надо — сын немного маракует. А Зиверс знай только таращит свой стеклянный глаз: «Нельзя! Нельзя!» Тебе, разбойнику, нельзя, а арендатор хоть в риге на камнях хлеб пеки.

Какое дело Бривиню до каких-то Креслиней? Он отвернулся и стал смотреть на красный, с дом вышиной, глинистый обвал Сердце-горы, поперек которого перегнулась старая дуплистая липа; под нею вниз верхушкой повис на нескольких корнях зеленый куст лещины.

С пригорка, где стоял хутор Вецземиетаны, порхнула иволга, перебежала дорогу, взлетела на ель и залилась неслыханно звонко и складно. Хозяин Бривиней наморщил лоб, поднял кверху глаза. Нет, теперь ясно видно — белесая пленка застилала не только очки Преймана. Проклятый! Собирается-таки, опять собирается дождь!

Шорник приметил другое. Из-под липы поднялась большая желтовато-серая птица, тут же пропавшая в зеленой чаще. Он подтолкнул Ванага и протянул длинный указательный палец с загнутым кверху концом.

— Сова! Ишь проклятая! Сколько лет живет в этой липе. Будь мой дом поближе, я бы те задал! В сенокос у нее птенцы — вытащил бы по одному за ноги и тут же об пень!

Ванаг повел плечами.

— Что она тебе сделала?

Прейман съежился, даже рот позабыл закрыть и только почесал под бородкой.

— Сделать, скажем, ничего не сделала… А зачем она по ночам так вопит?

Теперь приходилось уже кричать, а то ничего не было слышно. Напротив обвала перекатываясь через два каменных порога, Дивая наполняла всю долину громким гулом. Только отъехав подальше, можно было снова услышать, как щебечут птицы в зарослях Сердце-горы.

Навстречу ехали два работника клидзиньского лавочника Вилкова с мешками соли, мылом, табаком и ящиками спичек. На одном возу противно дребезжало полосовое железо на подковы и связки обручей. Оба возницы шли пешеходной тропой и как будто сердито спорили о чем-то; лошади держались наезженной колеи. Клидзиньские лошади не привыкли уступать дорогу, поэтому бривиньская Машка заранее свернула в сторону.

— И нажился этот Вилков, — стал рассуждать Ванаг. — Десяти лет не будет, как пришел с котомкой из Литвы, а нынче гляди: двухэтажный дом, в лавке три приказчика, сам за кассой сидит; оптовый склад: требуй, чего хочешь, — все есть; все мелкие лавочники у него берут. Семена — какие душе угодно, немецкие плуги[13] обещает; на четырех лошадях да еще на баржах товар из Риги гонят. У него и шуба с бобровым воротником.

— Шубу-то эту мы ему сшили, — рассмеялся Прейман своим «малым» смехом.

В этом смешке владелец Бривиней почуял зависть бедняка-ремесленника к богачу и счел себя оскорбленным.

— А что же, если и вы? Ты можешь сшить себе такую? Может твоя жена ездить каждое лето в Кемери?[14] Ну вот, чего же говорить! Когда есть покупатель, должен быть и продавец. За лошадью в Литву сам не поедешь — ее тебе Рутка приведет. У Матисона получишь самые лучшие швейцарские косы. Табак, сахар, московскую муку возьмешь у Вилкова. Ну, а бабам коробейник Лейпка принесет. Это такой народец — торговать умеет, мужикам оно не дается.

Он говорил так убедительно, что Прейман задумался и ответил не сразу, да и то неуверенно:

— Начали и среди мужиков появляться такие. Вот тот же Миезис. Раньше бродил со своей кельней по Айзлакстской волости, а теперь на станции лавку держит.

— Ерунда это, а не лавка! — сердито оборвал его хозяин Бривиней. — Нашелся тоже лавочник! Что у него есть в этой спичечной лавчонке? Я к нему не ходил и ходить не буду. Нынче еще в Клидзине Васерман смеялся: «Скажи Миезису, чтобы кельню не промотал, на будущий год придется в город идти, новую покупать».