Рутка стоял спиной к толпе, всем своим видом выражая презрение знатокам лошадиных статей. У него деловой разговор только с Осисом, он приехал сюда не для того, чтобы слушать пустые проповеди. «Об этом рослом сивом копе говорить нечего, он Осису ни к чему. Молод — несомненно: кто видел когда-нибудь зубы у лошади, сразу скажет, что ему нет еще и десяти лет. А вот посеревшие передние ноги и глубокий след от чересседельника яснее ясного доказывают, что сивый четыре года пробегал почтовым рысаком в Кокнесе. А какой толк от загнанных почтовых коней, каждый может судить на примере того же Рийниека, у которого хотя и рессорная телега, но как запряжет такую клячу, отслужившую свой век у Бренфельда, то идет — на пол-трех, на пол-трех!..»
Язык у поганого Рутки такой же гибкий, как кнутовище, которое он, разговаривая, непрестанно сгибал в руках. Хитер и лукав лошадник: о Рийниеке упомянул, должно быть, только потому, что поблизости стоял Ванаг и слушал, благосклонно улыбаясь. Вот гнедой этот как раз для Осиса. Рутка специально подыскивал его, потому и запоздал сегодня. «Нет, конь родился не в Юнкурской волости, только вырос там, — хозяин купил его жеребенком на Неретской ярмарке. Кормил и поил, как собственного сына, — до конца жизни держал бы, если бы этой осенью не вздумал выкупить усадьбу и для первого взноса лучшую лошадь пришлось вывести из конюшни. У копя никаких изъянов: воз можно нагрузить с верхом, хоть по дороге, хоть по целине — всюду протащит. Двенадцатый год, шаг такой, что держись только. Рысь не особенно любит, но Осису ведь не свататься ехать».
Вышла рассерженная хозяйка и погнала знатоков-лошадников в комнату, к столу. Притащился этот Рутка прямо как назло, точно другого времени ему не было. Сипол из Лиелспуре — умница и большой лошадник — мимоходом потянул Осиса за рукав и шепнул:
— Лошадка возрастом так между тринадцатью и четырнадцатью, со всех сторон хороша, у тебя еще лет пять проработает. Только одно: с норовом.
Осиене, увлеченная заверениями Рутки, вздрогнула, как ужаленная.
— Боже мой, Ян! Норовистая лошадь — это ведь хуже, чем хромая или слепая.
Хотя Рутка в это время беседовал с хозяином Бривиней, но слышал все, что говорится за спиной.
— Если бы у твоей жены был такой норов, как у этой лошади, то она и сейчас была бы жива! — крикнул он вслед Сиполу, а Осису сказал внушительно: — Ты других не слушай, даже мне не во всем верь. Только своей голове и своим глазам доверяй. Испытай лошадь, а потом скажи мне коротко и ясно: да или нет.
Ванаг повел Рутку в комнату. Осис сам знал, что в такой толпе купить копя невозможно: одни хвалят, другие хулят, скоро еще начнут браниться, сам от этого ничуть не поумнеешь. Оба Андра посоветовать здесь ничего не могли. Но Мартынь Упит понятие имел, он тоже думал, что сперва надо испытать, а потом уже разговаривать.
Выпрягли чалого и вместо него поставили в оглобли гнедого Рутки. Ноги толстые, крепкие, с хорошими копытами, только поднимал он их как-то нехотя и, когда дотрагивались кнутовищем, сердито лягался. Глаза все время злые, и часто без всякой причины крестил хвостом. Но эти подозрительные выходки можно было объяснить тем, что коня со всех сторон ощупывали и тыкали, этого даже самая смирная кляча не вынесет. Хомут чалого маловат, густая челка нависала на самые глаза, — гнедой выглядывал как из-за кустов.
Трогался конь не так, как чалый — помаленьку, постепенно налегая, а, отступив назад, взял с места рывком.
— Будет ломать клещи у хомутов и рвать гужи, — покачал головой Мартынь Упит.
А тянул хорошо, — воз чалого для него игрушка. Два раза проехали до риги и обратно, потом наложили на воз еще почти столько же, спустились на Спилву и повернули в гору. Гнедой вез добросовестно, на самом крутом подъеме распластался, но не остановился. Когда вывалили камни и поехали порожняком, сразу стало видно, что рысь не по нем, пускаться наперегонки с дивайцами нечего и думать. Но ведь и сам Рутка не выдавал конягу за рысака. Сейчас такая медлительность тем более понятна: Рутка примчался, привязав гнедого к оглобле, а все знали, какую скорость любил лошадник, — шагом не въезжал даже на Ардельскую гору; да и после двух таких возов даже жеребец Леяссмелтена вряд ли побежал бы. Все же главную причину Мартынь Упит нашел в самом Осисе.
— Ты ведь не ездок, — сказал он, хотя и сам был из той же породы, — грозишь больше языком, чем кнутом. Разве это кнут? Пакля! Свил бы твердую бечевку из трех концов, завязал три узла, тогда он сразу заплясал бы.
Теперь с Осиса было довольно: от всех этих предостережений и поучений с ума сойти можно. А конь нужен позарез. Чалый переходил от одной телеги к другой, тыкался мордой, хватал в рот пучок сена, по тут же выбрасывал. К весне станет таким, что придется оттащить за задние ноги в загон к свиньям и закопать в землю… Осис махнул рукой и пошел в дом.
Рутка, беседовавший с хозяином Бривиней, отставил миску с холодной телятиной, отложил лепешку, взял недопитый стакан и подсел к Осису. Только разговор должен быть короткий, у него нет лишнего времени. Если лошадь не нравится, ему все равно: Бриедис из Тупеней возьмет, можно отвести хоть сегодня. Цена тридцать пять и ни рубля меньше.
Короткий разговор затянулся на целый час, и тут главная роль выпала на долю Осиене. О качествах гнедого она могла судить меньше всего, спор шел главным образом о цене и об условиях платежа. Дважды поднималась Осиене и собиралась уйти, трижды вскакивал Рутка и снова садился. Наконец все же кое-как свели концы, хотя обе стороны казались недовольными. Конечная цена для гнедого осталась тридцать два. Чалого Рутка вначале совсем не хотел брать, — все равно его сейчас же придется вести на городскую свалку за казармами, — и кто возьмется рыть яму в этой промерзшей земле?
Напоследок все же оценил в пять рублей — и то только от доброго сердца, как другу и брату, чтобы испольщик Бривиней стал на ноги. За двадцать семь рублей — такого коня, как гнедой! Хорошо, что старого Рутки нет в живых, а то сказал бы сыну: «Ступай пасти свиней, торговец из тебя никудышный, богатым ты не станешь, только женино приданое спустишь».
Сейчас Рутка требовал девять рублей, к Янову дню — еще восемь, а остальные десять — на рождество, когда кончат трепать лен и поедут в лес на заработки. У Осиса было семь рублей и несколько копеек, но из них он мог отдать только шесть: дома совсем не было мыла, а у Осиене на этой педеле большая стирка; надо купить и сахару, — Янке на соску уходит по два куска в день.
Оба Андра кидали насмешливые взгляды на тот конец стола, где Лаура, бесстыдница, расселась между Иоргисом и Клявинем, но никто на зубоскальство парней не обращал внимания. Осис с хозяином прошли в заднюю комнату, слышно было, как хлопнула дверца шкафчика, — это Ванаг достал расчетную тетрадь. Большой Андр сразу догадался, что это значит: это его за лето накопленное жалованье… Осенью опять без сапог!.. Слезы навернулись на глаза, он потихоньку выбрался из-за стола, чтобы никто не заметил.
Осис не пошел смотреть, как уводят чалого. Это сущий разбой, больше ничего. Он налил себе полстакана водки. Но Осиене не удержалась и вышла посмотреть, хотя бы из кухонных дверей. Рутка привязал копя к оглобле. Первый удар кнутом, казалось, пришелся по спине испольщицы, так она вздрогнула. Пробегая рысью мимо дверей, чалый оглянулся, по крайней мере так показалось Осиене, — она закрыла глаза и плечом прислонилась к косяку. Когда за каменным столбом телега Рутки свернула на большак, чалый заржал, — Осиене не выдержала, схватилась за голову и убежала на свою половину.
Пиво к помочи не варили, слишком неожиданно все получилось. Зато водку наливали чайными стаканами и чашками, еды на столе — что на свадьбе. Есть и пить в Бривинях могли сколько угодно, давнюю честь дома Лизбете держала высоко. Участники помочи вели себя прилично, пили, но не забывались, ели тоже в меру, похваливая хозяйкины лепешки и кисель из клюквы; чайники приходилось часто доливать, но сахар в сахарнице почти не убывал. Громче всех говорили свои же домашние. Браман попросил свою старуху, которая болтается в Клидзине, нянча чужих детей, а ему приходится самому пришивать заплаты; проклинал Яна за то, что снова ушел от хозяина и нанялся к русскому подрядчику тесать бревна в Кундравском лесу.
