Это была недостойная мысль, и Глостер негромко вздохнул.
Братец нередко пробуждал в нем самое худшее, хотя и умел изменить его настроение одной улыбкой или словом. Он равным образом вселял трепет в мужчин и женщин.
Когда Ричард стоял рядом с Эдуардом, забытый и ничтожный в его тени, он мог видеть их округлившиеся глаза и трясущиеся руки. Нет никакого позора в том, чтобы преклонить колени, подумал он, особенно пред королем, помазанником Божьим. Подчас Глостеру уже казалось, что люди и созданы для того, чтобы преклонять колени, что им нужен на самом деле только пастух, который оградит их покой и своей дубинкой отгонит угрожающих им волков. А в качестве компенсации Эдуард может сколько угодно развлекаться с их дочерьми, и они не будут возражать.
Ричард покачал головой и покрутил шеей до хруста, ощущая всю мощь своих плеч. В детстве он очень страдал от кривой спины. Отец в качестве лекарства заставил его нарастить такую массу мышц и жил, что он мог перебросить через двор кузнечную наковальню. Боль не ушла и не ослабела, так что каждый день Ричард ощущал, как ее острия вонзаются в его тело, проникая в самые кости. И все же он сделался сильным, как этого хотел его отец, и спустя несколько недель после его восемнадцатого дня рождения мало кто из телохранителей Эдуарда мог сказать, что получил удовольствие от схватки с Ричардом. Тонкий в талии и быстрый, он был думающим воином, внимательно выискивающим место, куда можно нанести удар клинком. Бои с его участием заканчивались быстро, и он знал, что пугал старших своей быстротой и что они ощущали зимний холодок в своих костях. Настоящая весна еще ожидала его.
Ричард позволил себе расслабиться. Если б этого захотел Эдуард, оба Йорка могли бы повести английских и валлийских воинов в великий крестовый поход на богохульных магометан, или на французов, или – да что там – на самый край земли. Трагедия заключалась в том, что его брат предпочитал проматывать свое достояние или же не обращать на него внимания. Эдуард бывал по-настоящему счастлив только в густом лесу или на диких пустошах, со своими собаками, соколами и верной дружиной.
Пребывание в тени короля вовсе не сулило такого веселья, которое воображал себе Ричард, считаясь названым сыном и подопечным графа Уорика. Брат его тогда пребывал в подлинной опасности, окруженный со всех сторон врагами – Ланкастерами. Лишь крепкая десница Эдуарда, лишь его вера и доблесть позволили ему выжить там, где остались лежать десятки тысяч, гния и ржавея в своих неглубоких могилах на Таутонском поле.
Герцог Глостер опустил лицо в ладони, пытаясь не слышать бесстыдные охи, раздававшиеся в дюжине футов за его спиной. Борьба за корону и сохранение ее на своей голове, вне сомнения, представляла собой более благородное занятие. Против них, наконец, восстал даже граф Уорик, перетянув на свою сторону этого изменника Джорджа Кларенса, родного брата Ричарда, – он захватил самого короля Эдуарда и отправил его в застенок. Уорик удержал свою руку от цареубийства – но, кроме этого, ничего хорошего сказать о нем было нельзя. Этот человек ухитрился совершить все разновидности измены, предусмотренные законом.
Из коридора наверху лестницы донесся особый стук. Молодой герцог приподнял голову, прислушался, а затем возвел глаза к небу. Нет, его никто не вызывал. Просто брат забыл снять какую-то часть своего панциря и теперь с полным самозабвением долбил ею в стенку. Ричард не улыбнулся, как обычно поступал в подобных ситуациях. Слишком много дней – нет, уже месяцев – пьяных турниров, схваток, обильных пиров и гульбы с девками провалились в открытую пасть короля Англии. И хотя Эдуард еще не разменял четвертый десяток лет, старый доспех сделался ему тесным в пояснице, вынуждая тем самым раскошелиться на новые панцири, позволяющие вздохнуть.
Сам Ричард сохранял приличествующую худобу, уподоблявшую его живот и грудь вареной седельной коже.
Когда он, будучи наедине с братом, обращал его внимание на эту разницу между ними, Эдуард только ухмылялся, похлопывал себя по животу и говорил ему, что большого человека должно быть много. Это бесило Глостера. Он не знал, в чем дело… в том ли, что мирские увеселения доставались его брату очень легко, или в том, что Эдуарду просто не хватало ума ценить свою удачу и беречь ее. Никто в округе на сотню миль не стал бы отказывать королю в услугах местных девиц и в нужном количестве мехов с вином или кувшинов с пивом, которые он мог усидеть за один раз со своей компанией. Однако Ричард постоянно настаивал на том, что необходимо возвращаться в Лондон и с подобающим достоинством и спокойствием ожидать рождения четвертого ребенка Эдуарда.
– Это будет девчонка, – ворчал Эдуард в Виндзоре, буравя его взглядом на учебном поле.
В тот день у них в руках были только обитые мягкой тканью дубовые посохи. Не договариваясь об этом между собой, братья предпочитали не встречаться с оружием в руках. В самой глубине души Ричард полагал, что обладает нужным умением, а может, и скоростью, чтобы сдержать натиск Эдуарда, однако брат его был истинным мужеубийцей. В каком бы легком настроении ни находился король перед поединком, противников его нередко замертво уносили с турнирного поля. Он был хорош и в бойцовских турнирах, но на поле брани казался разящим архангелом…
Герцог изменил позу и глянул в глубь таверны. Снаружи стемнело, и на огонек сюда забрели несколько местных пропойц. Трое из них заметили королевскую стражу и, пребывая в нерешительности, облизывали сухие губы. Взгляды их метались между кувшинами с пивом и худощавым мечником, перекрывшим доступ на второй этаж и внимательно следившим за каждым их движением. Один из них инстинктивным жестом пригладил челку и, пятясь, исчез за дверью. Двое решили остаться – об их выборе свидетельствовал разворот плеч и подъем головы. В конце концов, они – свободные люди и честно заработали свои монеты. Ричард улыбнулся их отваге, ощутив, как этот мелкий поступок исправил его собственное настроение.
Мир жесток и полон боли. Каждое утро он просыпался с такой болью в плечах, что трудно было даже пошевелиться. Только потягивания и упражнения утихомиривали эту лютую боль до той тупой, с которой герцог проводил остальное время. Он не жаловался, однако терпеть подчас было трудно. Люди живут, страдая, и ничего другого уже не скажешь. Они убивают животных, идущих им в пищу. Их жены умирают во время родов, и даже потом, богат ты или нищ, встав утром от сна, ты можешь обнаружить свое дитя недвижным и холодным, а потом похоронить его вместе с собственным горем в промерзлой земле.
Однако у герцога участь другая – Ричард знал это. Герцог должен каждый день до изнеможения упражняться с оружием в ожидании того дня, когда ему придется выйти на поле брани или просто встать перед другим закованным в железо рыцарем, пожелавшим отобрать у него все, что дорого его сердцу. Это горе познал на себе его отец, обезглавленный на поле неподалеку от собственного замка Сандал.
Руки Глостера редко бывали без лопнувших мозолей, а тело – без синяков. Когда его одолевало слабоволие, такое же, какое владело его братом… когда он мечтал напитать изголодавшуюся плоть, или упиться до потери памяти, или хотя бы дать время на исцеление своим ушибам, дабы просто избавить себя от боли, он всегда твердил про себя молитву, которой научил его на подобный случай бенедиктинский монах: «Non draco sit mihi dux. Vade retro Satana»[9]. Слова эти сделались для него талисманом, и произнесение молитвы всегда возвращало ему спокойствие. Ричард жил в боли, и плоть его всегда противилась его воле. И все же он победит, ибо слаба плоть, а воля могуча, как океан, в котором нетрудно утонуть.
Сидя на своем месте наверху лестницы, герцог, наверное, первым в зале таверны заметил, как внутрь скользнул королевский герольд, закрыв за собой дверь. На груди камзола этого герольда было вышито солнце с лучами – герб короля Эдуарда. Таким людям, как он, не нужно было ни оружие, ни броня: их заменяла власть их господ. Ричард отметил длинный кинжал у него на поясе, а также запыленную кольчугу от горла до бедра, мелькнувшую под камзолом, когда он шагнул в глубь таверны. Недоверчивый тип, подумал герцог, внутренне усмехнувшись. Вдали от городов рассчитывать на защиту закона не приходилось.
