Даже после того, как он ушел, я еще долго сидела неподвижно, оцепенело. Только сейчас я заметила кавардак, царивший в комнате. Одежда лежала как попало, провод, стягивавший мои руки этой ночью, валялся на полу. В просвете окна бледно сияли утренние звезды. Но чем светлее становилось в комнате, тем больше я мерзла. Свет, лившийся на мое обнаженное тело, был холодным, как лед.

Только я немного пришла в себя, как зазвонил телефон. Резкий звук разрезал тишину комнаты, как удар хлыста, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Я подняла трубку. Я подняла трубку, но не могла выдавить из себя ни слова. В конце концов, с трудом откашлявшись, я произнесла: «Алло?» — но на том конце провода было тихо. Я повторила: «Алло?» Наконец, после затянувшегося молчания, в телефоне раздался голос младшего брата мужа: «Это я… Юнхо».

Стоило мне услышать его голос, как глаза обожгло: я поняла, что вот-вот разревусь. Было такое ощущение, будто я силилась проглотить непомерно большой кусок хлеба, толком не прожевав его. Это был первый звонок за два месяца, миновавших со времени его отъезда. Мне хотелось обрушить на него град вопросов: «Почему вы позвонили только сейчас? Зачем вы уехали, оставив мне эту тяжкую ношу? Прошу вас, заберите меня к себе», хотелось заплакать и поведать обо всех своих горестях. Но, справившись с собой, я вымолвила довольно спокойно:

— Почему вы позвонили только теперь? — Мой голос звучал на удивление ровно.

Затем я передала ему привет от мужа. Я не знала, откуда взялась эта бесстрастность. Я успела сказать ему всего несколько фраз, после чего он быстро повесил трубку. Только убедившись, что связь действительно прервана, я перестала сдерживать слезы. Стоя с телефонной трубкой в руке, я беззвучно плакала. Слезы бежали по щекам, а я прижимала к уху телефон и все звала исчезнувший голос:

— Алло, алло…

Я молила так отчаянно, словно хотела поймать за хвост уже ускользнувшую птицу надежды. Однако рядом не было никого, кто мог бы откликнуться, — никого.

Теперь темнело очень рано. Пропорционально уменьшению светового дня увеличивалось время, проводимое в постели с мужем. Я спала, связанная по рукам и ногам, прижавшись к нему всем телом. На запястьях и лодыжках не сходили багровые рубцы — следы впившихся в кожу проводов. Теперь, расстелив постель, я предварительно связывала себе руки и ноги и только потом укладывалась.

Все, что теперь мне оставалось, — это смирение. Пока я училась смирению, цветы лагерстремии окончательно облетели, первый иней убелил землю. Осень закончилась в одно мгновенье, оставив мне лишь сухой, свирепый зимний ветер. Зима обещала быть долгой и выматывающей.

Муж занимался тем, что укрывал клетки с утками полиэтиленовой пленкой. Я сидела на корточках неподалеку и, сжавшись в комок от холода, равнодушно наблюдала, как он работал. Он, даже зная, что я рядом и никуда не ушла, часто оборачивался, чтобы проверить, на месте ли я.

Я должна была постоянно находиться в поле его зрения. Казалось, он жаждал заключить меня целиком в темницу своих зрачков. Если я хотя бы на миг исчезала из виду, то он, словно обезумевший, метался по участку, разыскивая меня. Провод, перетягивавший лодыжку, удерживал меня на месте, но только так, только, пока я находилась в пределах видимости мужа, я могла оставаться свободной. Я поняла, что сидеть на привязи возле него все-таки было лучше, чем смотреть в глаза, наполненные яростью. Теперь я привыкала улавливать приказы, которые отдавали мне эти глаза, даже не встречаясь с ним взглядом. Эти черные зрачки стали единственным пространством, где я могла обитать, мне некуда было бежать, некуда уходить.

— Я все сделал, давай вернемся в дом, — сказал муж, подойдя ко мне.

Я слабо улыбнулась. В ответ на его неразборчивую речь я могла только кивать и растягивать рот в фальшивой улыбке. Но я не знала, сколько так будет продолжаться, потому что каждый раз, когда я приподнимала уголки губ в улыбке, меня охватывал страх, что он заметит, как они дрожат. У меня пропало желание разговаривать, словно я тоже потеряла голос. Чем больше я молчала, тем реже он оставлял меня одну, но, так или иначе, мой взгляд все чаще устремлялся вдаль, а его чувство неясной тревоги крепло день ото дня. Надо сказать, что чем больше росло его беспокойство, тем сильнее он затягивал провод — это стало его нормальной реакцией.

Муж потянул меня за руку. Я встала, оперевшись на другую руку. Внезапно я пошатнулась, — у меня закружилась голова. В глазах потемнело, а потом вдруг что-то ярко вспыхнуло. В последнее время у меня часто случались внезапные головокружения. Когда я вставала с места или делала резкое движение, зрение каждый раз на секунды отказывало, а в ушах раздавался звон, слышалось пение цикад.

Муж, усадив меня на порог, занялся ужином. По кухне поплыл аромат кимчхи-циге^[32], отчего-то показавшийся мне отвратительным. От запаха масла, на котором муж жарил яйца, рот и вовсе наполнялся кислой слюной. Стараясь не дышать носом, я боролась с тошнотой. Когда я молча уселась за обеденный стол, меня замутило еще сильней. Я не хотела есть, но все-таки впихнула в себя немного риса, поверх которого муж выложил закуску. С трудом одолев полчашки риса, я не выдержала и убежала в туалет, где меня тут же вырвало.

— Все в порядке? Где-то болит? — с беспокойством расспрашивал меня муж, прибежавший следом за мной в туалет.

Он гладил меня по спине, и всякий раз, когда его грубая толстая ладонь касалась моего тела, я покрывалась мурашками.

— Я хочу помыться, — выдавила я, вытирая рот тыльной частью ладони.

С трудом вытолкав мужа, не находящего себе места, я села на унитаз. Горло как огнем жгло, меня пробил холодный пот. Чудилось, что я все время проваливаюсь куда-то вниз. Включив душ, я залезла под тугие струи. Густой пар заполнил ванную. Я долго стояла под потоками горячей воды.

Я встала перед зеркалом. Стекло запотело, и невозможно было ничего разглядеть. Я вытерла зеркало рукой. В нем отразилось совершенно незнакомое лицо. Запавшие, ничего не выражающие глаза, темные круги и, кажется, сильно поредевшие волосы. Это было не мое лицо. Я не могла вспомнить свое лицо.

— Да кто же ты? — обратилась я к отражению.

Девушка, прятавшаяся по ту сторону зеркала, ничего не ответила; она лишь неотрывно смотрела мне в глаза.

Отвернувшись от зеркала, я перевела взгляд на свое тело. Выступающие кости ключиц, маленькие груди, пупок, вытянутый, словно иероглиф «иль», плоский лобок и ровная дорожка волос на нем, худые икры. Тут мой взгляд задержался на свежем кровоподтеке, синеющем на груди. Затем я посмотрела на следы, оставленные проводом на руках и лодыжке.

Я положила ладонь на грудь — я всей кожей ощущала тепло. То была живая плоть, в которой билась жизнь и текла горячая кровь. Мое тело не было просто куском мяса, которое можно связать и спрятать в четырех стенах. Вылив шампунь на мочалку, вспенив его, я начала со всей возможной нежностью и любовью растирать кожу. Пена белоснежными облаками покрыла тело, и оно, кажется, стало понемногу оживать. Загрубевшая кожа щиколотки, ноющее запястье, лодыжка, изуродованная рубцами, — боль уходила, кожа раскраснелась, становилось жарко. В пупке будто покалывало тонкими иголочками.

Я снова встала перед зеркалом и, глядя в него, назвала свое имя.

— Хэхва! Меня зовут Хэхва. Лим Хэхва, — твердила я.

Дверь открылась, в проеме показалось лицо мужа.

Он застыл на пороге, держа в руке полотенце. Выключив душ, я вышла полностью обнаженная. Все равно скоро пришлось бы раздеваться. Тело обдувал холодный воздух, а по коже время от времени пробегали стайки мурашек.

— Я же беспокоюсь, смотри не заболей… — бормотал муж, осторожно вытирая меня полотенцем.

«„Не болей!“ Да как он смеет так говорить после того, что сделал со мной», — пронеслось в голове. Казалось, еще секунда — и хлынут слезы. Покончив с обтираниями, муж лег поверх заблаговременно расстеленного одеяла. Он не стал связывать мне ноги или насиловать меня; просто сел у изголовья и начал гладить мои мокрые волосы. Мне, уже приготовившейся к привычной пытке, ласка показалась чем-то совершенно новым, неожиданным. По мере того, как тело расслаблялось, меня постепенно одолевала дремота.