Мы-то знали друг друга и скрещивали наши самолюбия в рамках допустимого. А вот Борис Соболевский впервые столкнулся с таким характером, как у Космачева. Борис — человек резкий, прямой и горячий. Он допустил ошибку: написал что-то непотребное на нелепом приказе командира дивизиона, искажающем истину.

Приказ есть приказ. Его надо выполнять, а не обсуждать. Космачев уцепился за ошибку Соболевского. Чтобы разрядить атмосферу, генерал собрал командиров батарей вместе с командованием дивизиона и спросил Космачева о его претензиях. Тот ни в чем не упрекнул ни меня, ни Захарова. Зато весьма красочно доложил о проступке Соболевского. Борис не отрицал своей вины: он не терпел вранья. И тут же честно объяснил генералу причину такого отношения к приказам командира дивизиона.

А у меня вот не хватило духу выложить свои обиды. На вопрос генерала я нерешительно ответил, что в основ­ном никаких претензий к Космачеву у меня нет.

— А не в основном? — резко спросил генерал. — Докладывайте все!..

Кончилось разбирательство тем, что попало за всю эту возню и мне, и Борису, и командиру дивизиона. Генерал приказал Космачеву в течение пяти суток перенести командный пункт в район батарей. Это разумное и полезное решение вселило в нас надежду, что обстановка в дивизионе изменится к лучшему.

Но и в нас самих жил отвратительный микроб разду­того самолюбия и глупого чванства. Меня могут спросить: зачем вспоминать мелочи. Но это были не мелочи. Судите сами.

Один командир, чинясь перед другим, не пошел к нему первый. На первый взгляд, кажется, мелочь. А вот какая расплата последовала за нее.

4 октября 1942 года в двух километрах от нас развернулась на левом фланге 76-миллиметровая зенитная батарея. Командиру зенитной батареи следовало прийти ко мне и договориться о взаимодействии. Он не пришел. Я, к стыду моему, тоже не изволил к нему пойти — амбиция.

А 5 октября во второй половине дня над нами повис вражеский самолет-разведчик. Самолет появлялся над полуостровами ежедневно, по нескольку раз в сутки. Мы к нему привыкли, называли его «дневальным» и «рамой». Разведчик кружил только над нашей батареей. Зенитчики огня не открывали. Поначалу мы не обратили на это внимания: еще не ощутили присутствия новой силы, не поняли, что за батарея находится рядом.

Оказалось, что «дневальный» появился на сей раз не просто как разведчик, а как корректировщик. Противник задумал в тот день уничтожить артиллерийским огнем 221-ю и 140-ю батареи. Главным объектом удара стала наша позиция. Пристрелку по батарее фашисты начали с орудия Вениамина Кошелева. Расчет орудия находился в землянке. Матросов удивляло и возмущало бездействие зенитчиков, позволяющих «дневальному» висеть над позицией. Кошелев установил дежурство на­блюдателей, которые должны были из тамбура следить за орудийной позицией, чтобы вовремя подоспеть, если начнется пожар.

Только теперь мы спохватились и вызвали к телефону командира новой зенитной батареи. Я спросил, почему он не открывает огня по самолету.

— Не имею права! — спокойно ответил командир.

— Самолет корректирует огонь, а вы говорите о праве?

— Приказано не открывать огня по одиночным самолетам.

— Но корректировщик опаснее всех стреляющих батарей! Как можно молчать?

Командир зенитчиков снова повторил, что не имеет права открывать огонь. Мы решили немедленно доложить генералу. Но генерал сам был сильно встревожен и позвонил на батарею:

— Много стреляет артиллерии?

— Две двухсотдесятимиллиметровые батареи, четыре береговые из порта и с мыса Ристаниеми и пять полевых батарей, выставленных на открытые позиции по по­бережью залива Маттивуоно. Эти бьют прямо с фланга. Огонь корректирует «фокке-вульф». Зенитчики ему не мешают. Им запрещено стрелять по одиночным самолетам.

Генерал приказал передать зенитчикам, чтобы немедленно открыли огонь по самолету. — Что делает батарея? — спросил он.

— Личный состав находится в укрытии.

— Почему не вступаете в бой?!

Я невольно сам повторил слова командира зенитчиков:

— Не имею права. Нам не разрешено вступать в бой с батареями противника. Бережем снаряды для морских целей.

— Странно... Вас бьют, а вы подставляете головы. Забыли, что ли, закон русских артиллеристов: драться до последнего снаряда! Снарядов нет — в штыки! Немед­ленно вступайте в бой с артиллерией противника!

И мы, и зенитчики вступили в бой, но упустили много времени. Для зенитчиков было уже совсем поздно. После первых же выстрелов «дневальный» ушел на аэродром. Он выполнил задачу — прокорректировал огонь во время пристрелки.

Пристрелявшись, гитлеровцы перешли на поражение и сосредоточили огонь на позиции первого орудия. Я уже говорил, что на новых позициях одно орудие далеко отстояло от другого. Противнику пришлось бить по каждому из них, то есть вести точечную стрельбу.

Трагическим оказалось положение расчета первого орудия: бойцы выскочили по тревоге из землянки в разгар артиллерийского удара. Снаряды рвались почти на каждом квадратном метре. Не поднять головы. В таких условиях Кошелев и его расчет, ныряя из воронки в воронку, под градом осколков, по-пластунски добирались к орудийному дворику.

Первым добрался Кошелев. Дворик завалило камнями, вздыбленной землей, дерном. Бруствер поврежден прямым попаданием. Разбита и сорвана дульная пробка. В канал ствола набились камни. Кошелев схватился за телефон. Повесил аппарат на плечо, стал крутить ручку, вызывая командный пункт.

Следом за Кошелевым добрался почерневший от копоти замковый Коля Субботин. Продолжая крутить ручку молчащего телефона, Кошелев приказал проверить ствол. Замковый убедился, что в стволе камни, и бросился к нише за протирником.

Вползли в орудийный дворик Зацепилин и Пучков, таща на себе раненного в ногу установщика прицела и целика Афанасия Стульбу.