Генерал, конечно, прав. Кроме всего, снаряды очень тяжело доставлять на полуострова. Связь с материком затруднена, артиллерия и авиация противника блокируют Мотовский залив. Фашисты знают о наших трудностях и торжественно сообщают по радио, будто войска на Рыбачьем съели лошадей, собак, кошек и мрут с голоду. Это их очередное вранье. Но экономить продукты, боеприпасы и горючее необходимо.

Противник явно изменил тактику. Грузы в Петсамо доставляют теперь малые самоходные баржи. Им легко прятаться у берега от подводных лодок, торпедных кате­ров, береговой артиллерии. Им не нужен эскорт.

Разбитую нами баржу выбросило на берег. Это еще больше обозлило врага. Против нас работают уже четыре батареи среднего калибра и две 210-миллиметровые. Вся наша земля изрыта воронкамикратерами. Ни проехать, ни пройти. В воронках бьют родники. Появились небольшие круглые озера, из них бежит множество ручейков. Все почернело вокруг. С каждым днем больше и больше оголяется наш берег.

Немцы стали сбрасывать еще и зажигательные бомбы. Горит торфяник, огонь оголяет черные камни. Не­легко тушить торф. Батарейцы управляются с пожарами только возле боевых постов, землянок, складов. Вторые сутки хозяйственники Жукова спасают склад горючего и смазочных материалов. Им помогают артиллеристы, возглавляемые Алешей Ковбасняном. Носится от очага к очагу вооруженная мотопомпой аварийно-спасатель­ная группа Годиева. И все это происходит под обстре­лом, под непрерывным потоком свинца, извергаемого самолетами.

— Кончится война, пойду в пожарные, — с горечью шутит Годиев.

А торф все пылает. Земля вокруг батареи черна, как на пахоте.

Невесело все это. А тут еще неприятность с Георгием Годиевым. Во время тушения пожара он поранил ножом ногу. Рана не опасна, но последствия этой истории неожиданны и нелепы.

Новость быстро разнеслась по батарее, дошла до представителя Особого отдела, началось дознание. Отважного, неутомимого Годиева обвиняют в саморанении! Уполномоченный настаивает на «анализе факта саморанения».

— Случайностей без причин не бывает, — самоуверенно заявляет он.

— Поймите, причина одна — плохо был закреплен нож. А ведь Годиев горец. Всегда носит при себе несколько ножей.

— Вы, товарищ командир, слишком доверчивы. Люди бывают разные. Почему так верите Годиеву?

— Ему нельзя не верить. Он рвется в самые опас­ные места.

— Это ничего не значит!

Исчерпав все разумные доводы в пользу Годиева, я напомнил уполномоченному Особого отдела нашу со­вместную охоту на уток. Он тогда нечаянно пробил палец на ноге. Дознания не вели только потому, что об этом никто не узнал.

— Был же с тобой несчастный случай. Почему не веришь другому? — зло спросил я.

Но не помог и этот довод. Уполномоченный твердил, что обязан пресечь попытку дезертирства. Я запретил тревожить Годиева расспросами. Расследователь ядовито заметил, что командир батареи слишком много на себя берет.

Пришлось доложить обо всем командованию и составить на Годиева боевую характеристику. К нашему счастью, на батарею вскоре прибыл член Военного совета Северного флота дивизионный комиссар А. А. Николаев. Я не видел его уже год. Он внимательно посмотрел на меня и с грустью спросил, куда это я подевал волосы — год назад была хорошая шевелюра, а теперь совсем лыс. Я рассказал Николаеву об истории с Годиевым.

— Беда, когда не верят человеку, — сказал член Военного совета, — да еще такому хорошему командиру. Дело это прикажу прекратить. Ваши бойцы устали. Дадим отдых, подменим. А вам, товарищ Поночевный, надо еще повоевать. Выдержите?

— Так точно. С полуострова и с батареи уходить не хочу.

Дивизионный комиссар усмехнулся и многозначительно сказал:

— Это неплохо. Но с батареи вы, возможно, уйдете. И даже с охотой.

СТОСОРОКОВАЯ ВСТУПАЕТ В СТРОЙ

При очередной встрече с генералом Кабановым я понял, на что намекал член Военного совета. На этот раз с Кабановым приехал начальник политического отдела СОРа бригадный комиссар Балев. Я встретил их в 700 метрах от батареи, рассчитывая под прикрытием кустарника провести к нам — мы привыкли ходить этим путем, укрываясь от наблюдателей противника. Но генерал пригласил меня в машину, заметив сердито, что не каждый снаряд попадает в цель.

— Знакомьтесь, это командир стосороковой батареи, — сказал Кабанов, представляя меня начальнику политотдела.

— Товарищ генерал, я командир двести двадцать первой...

— Будете командовать стосороковой. Батарея уже на полуострове. Как только ухудшится видимость — перетащим на позицию. Основания готовы?

— Будут готовы через два дня.

— Ускорить. Орудия ставить на основания с ходу. Срок — сутки.

Генерал снова подтвердил, что нам дают новые зенитки и прожекторную роту. Начнется настоящая боевая жизнь. Родина дает нам все, но воевать мы обязаны лучше.

Осмотрев строительство, командующий и начальник политотдела уехали. Я тут же помчался на свою 221-ю. Разыскал Бекетова и выложил ему с ходу все новости, кроме одной, о предстоящем моем назначении. Не так-то легко расстаться с теми, с кем провел первый год войны, хотя очень радует возможность бить врага из новых современных орудий. Но может быть, и не придется расставаться? Может, не только меня, а и матросов переведут на 140-ю? Хорошо бы перетащить весь личный состав, кроме разгильдяев, конечно...

Были у меня тогда, не скрою, такие мыслишки. Но Бекетову, разумеется, ни звука. А он, слушая про прожекторную роту и зенитчиков, радовался:

— Не слабеем, а крепнем к концу войны!

Конец ли это войны? Судя по сводкам, не совсем так. Жестокие бои идут у ворот Кавказа и на подступах к Волге. Но ощущения тревоги, сжимающей сердце, того, что было в прошлую осень, уже нет. Под Москвой враг разбит. Фронт на многих участках стабилизовался. И хотя пока тяжело, хотя много еще советской земли под фашистами, наши силы действительно возрастают. Мы это чувствуем по себе. Назревают, видимо, могучие удары по противнику.