— Но мне нечего вам говорить, худого я не делала, мы обсуждали живопись, спорили, но никогда не позволяли себе...

— Ладно, — с иронией произнес Федоров. — Начнем с другого. Ты понимаешь, что арестована?

Она вздохнула.

— А за что арестована? — спросил он, как бы помогая Ермолаевой найти единственно верный ответ.

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Выходит, только органы знают. Или ты хочешь сказать, что органы несправедливы?

Она испуганно поглядела на следователя и вздохнула. Он ждал.

— А ну встань! — вдруг заорал Федоров. — Рассказывай, как ты со своими дружками занималась антисоветской пропагандой, как собирала людей на квартире, как вела занятия с детьми, чем пачкала им мозги, говори, безногая дрянь! — Она не могла подняться, подтащила костыль, но он выскальзывал из руки, и Ермолаева, чуть приподнявшись, снова падала на табуретку. — Встать, стерва! И стоять! Нормально стоять, сука!..

Она наконец поднялась. Горло ей будто сжимала чья-то тяжелая рука. Слезы текли из глаз: никто, никогда в жизни не говорил с нею так. Она не любила давать кому-либо повод даже с состраданием вспоминать о ее болезни, а этот квадратный, с толстыми ляжками, негодяй позволял себе оскорблять ее. Гетевский Рейнеке-Лис, все эти мерзавцы из царства коро­ля Нобеля действительно словно бы преобразились в одутловатое лицо кон­кретного Хама. «Бог мой, — неожиданно подумала Вера Михайловна, — и первый следователь с вытянутой заостренной мордой, с глазами, сходящи­мися на переносице, с рыжими стоячими волосами, был копией Рейнеке- Лиса, будто бы то, что воображалось и являлось веселой фантазией Гете, вдруг реализовалось здесь. И этот толстенный, откормленный кругломор­дый маленький Гинце-Кот, разве не персонаж поэмы?»

Она качнулась, охранник подхватил Ермолаеву и долго ставил ее пря­мо, точно арестованная была деревяшкой. Отступил на шаг и с неуверен­ностью наблюдал, простоит или упадет еще раз.

— Позвольте сесть, — с трудом сказала она, — я несколько часов пробыла в карцере.

— Ну, уж «часов», дай бог, ты там провела часик, — усмехнулся он. — Сядешь, обязательно сядешь, я тебе обещаю. — Федоров с явным удовольствием вкладывал в интонации нужный смысл. — А пока повтори свою антисоветчину. Что ты и твои дружки говорили о коллективизации? Какие-такие ошибки мы, большевики, допустили?

— Нет, нет! — воскликнула Вера Михайловна. — Я не выступала про­тив...

— Хорошо, я спешить не стану. Я подожду. А пока я пишу другое незаконченное «дело», ты подумай. Я уверен, что ты обязательно все вспомнишь.

Он что-то писал, весело мурлыча, и теперь еще больше напоминал ей друга Рейнеке-Лиса, кота Гинце. Наконец закончил страницу, пригладил ладонью листок промокашки, спросил:

— Ну, как с памятью на сегодня?

— Нет, нет! — воскликнула Вера Михайловна. — Я ничего не могу прибавить. Да и не было никогда худого...

Он поднялся. Подошел к окну, долго молча взирал куда-то.

— Придется помочь... — Федоров повернулся, взглянул на охранника, который стоял за спиной Ермолаевой, попросил вполне мирно: — Сходи-ка, друг, в пятую камеру за Сюсей...

Хлопнула дверь. Теперь Вера Михайловна с тоской думала — кого же следователь вызвал? Кто ей поможет? Да и что это такое «Сюся», пред­мет или что-то другое, человек, животное, кукла?

Усилились шаги в коридоре. Вера Михайловна повернулась к входу. В дверях стояли уже двое: охранник с ружьем и плечистый огромный му­жик в арестантском ватнике, его узкий и плоский лоб словно бы подсе­кали густые мохнатые брови, рот был беззубым. Кто это? С ужасом смот­рела она на пришельца.

— Вот для тебя милая тетенька, Сюся... — Федоров говорил с улыб­кой. — Бери в камеру бабу. И делай с этой антисоветской сукой все, что хочешь. Можешь и в рот, и нормально. Ты же большой спец по этой части...

— Хы! — заржал Сюся. — За то и сидим. Пошли выполнять приказ командира. Куда ее лучше, начальник?

Видимо, он еще не мог сообразить — здесь или в камере.

— А чего раздумывать, бери в собственную пятерку. Надоест, и друзь­ям уступишь. Таких, как ты, в камере сколько?

— Зачем же делиться! — весело выдохнул награждершый. — Я и один обеспечу.

— Тащи, — Федоров снова принялся что-то писать в бумагах. — Правда, ноги у нее не ходят. Придется тебе не только раздеть буржуйку, но и раздвинуть...

Сюся схватил Веру Михайловну за руку и потащил с табуретки, — она тяжело упала. Он волок, матерясь, ее к двери.

— Я скажу все, я подпишу что хотите, — она кричала.

— Отпусти, Сюся. Послушаем стерву...

Она, будто захлебываясь словами, кричала с пола.

— Я не говорила об ошибках власти. Мне казалось, коллективизацию нужно проводить мягче, может быть, дольше, я так мало разбираюсь в этом. Могли быть только случайные разговоры... Наше дело — живопись... Ничто другое всерьез нас не интересовало...

Она повторила:

— Позвольте назад, на табуретку. Очень прошу, позвольте...

— Пусть посидит, если ей так нужны удобства.

Охранник поднял ее.

— Ладно, — сказал Федоров безразлично. — В этот раз мы лишим Сюсю премии. Но еще позову, не сомневайся. — Он усмехнулся. — А ты зря не хочешь такого мужчину. У него пять изнасилований, он в этом большой мастер. Ты же не отказывала себе раньше?

— Гражданин... — как безумная вращая глазами, кричала она, — наша семья тянулась к революции, отец выпускал демократический журнал, в 1905 году он возглавил общество «Трудовой союз», брат Константин был профессиональным революционером, его не раз ссылали в Сибирь, отец эмигрировал в Европу из-за своих убеждений, как же я могла быть другой?..

— Ишь, какие революционеры! — весело сказал он. И вдруг поднес кулак к лицу Веры Михайловны. — Не советую тебе, меньшевичке, пу­тать свою революцию с нашей.

Зазвонил телефон, Федоров снял трубку, в такое время часто возника­ет начальство. Нет, жена.

— Чего? — сухо спросил он.

Она только хотела узнать, будет ли дома.

— Да-да, — он повесил трубку. Коммунисту нельзя расслабляться, по­казывать мягкость даже к своим близким. И особенно в присутствии вра­га. У коммуниста может быть единственное чувство: ненависть к против­нику рабочей власти.

Он хорошо знал, что для быстрого завершения дела следует привести как можно больше подробностей контрреволюционных акций этих отпетых тварей. ОСО уже допрашивать их не станет. ОСО обязано верить своим.

Он подумал, что максимум за полчаса ему придется уложиться с оче­редным протоколом. И тогда он точно скоро окажется дома, в своей кро­вати. Сегодня у него есть шанс отдохнуть.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

Вопрос: Расскажите о вашей контрреволюционной агитации.

Ответ: Моя контрреволюционная агитация, направленная против коммунистиче­ской партии и всех основных мероприятий, проводимых ею, выражалась в отдельных беседах и разговорах с рядом лиц, с которыми я встречалась.

Особенно резко я в последнее время выступала против коллективизации, считая, что развитие сельского хозяйства должно идти по пути постепенного перехода мелкого частновладельческого хозяйства в колхозы, на основании широкого перевоспитания крестьян. Я резко осуждала методы, принимаемый партией при проведении коллекти­визации, основанные на насильственных мероприятиях, массовой высылке зажиточ­ной части деревни, административного создания колхозов без учета желаний крестьян. Я указывала, что в результате всех этих моментов мы имеем обнищание деревни и доведение отдельных коллективизированных районов Украины до голода.

Он был доволен собой. Писалось гладко. Конечно, кое-что можно было развить. Но как не раз утверждал нарком: наше оружие факты и факты, а не чистописание.

Федоров вынул лист, написанный 2577-м, перечитал докладную — вот у кого всегда четко, и стал переписывать текст агента, каждое его слово могло стать «показанием» арестованной: