По имеющимся данным художником Ермолаевой Верой Михайловной, дворянкой, ранее связанной с меньшевиками, и Гальпериным Львом Соломоновичем, бывшим меньшевиком, прибывшим из-за границы в 1923 году, за последнее время делается попытка сорганизовать вокруг себя реакционные элементы среди интеллигенции.

У Ермолаевой на квартире происходят законспирированные сборища группы лиц, которых объединяет общность политических установок.

В течение 1933—1934 года Ермолаева периодически устраивает вечера с привле­чением в них молодежи. Некоторые из приглашенных были только один раз, так как Ермолаева, почувствовав, что данное лицо не будет ей близко по своим установкам, больше его не приглашала.

Ермолаева Вера Михайловна часто у себя на квартире устраивает выставки-про­смотры работ художников, связанных с нею (Стерлигов, Юдин и др.), и их учеников. Просмотры закрытые, на какие не имеют доступа не разделяющие взглядов Ермо­лаевой.

Среди окружающих Ермолаеву и Гальперина привлечены — это московские ху­дожники — для отправки материалов за границу, в том числе и собираемые Гальпе­риным сведения о жизни художников, интеллигенции и т.д. Так, Гальперин предлага­ет воспользоваться услугами одного лица, которое часто приезжает в СССР из Парижа и привозит ему сведения о жизни русских эмигрантов в Париже.

Ермолаева в последнее время была занята изготовлением литографий в форме рисунков к «Рейнеке-Лису», в коих в контрреволюционном духе высмеивалась поли­тика правительства и руководства партии, в частности, товарищ Сталин был изобра­жен в виде Лиса, стоящего на Красной площади в Москве под громкоговорителем.

Гальперин Лев Соломонович также готовил серию рисунков, изображающих в пор­нографическом духе товарища Сталина и товарища Ленина.

За последние два месяца Ермолаева и Гальперин обратили внимание на детские художественные школы с целью использовать их в своих интересах. В этом направле­нии Ермолаева связалась с рядом преподавателей, принадлежавших ранее к привиле­гированным слоям населения, и одновременно старается устроить своих привержен­цев в эти школы в качестве руководов. Принимает у себя на квартире, не имея ника­кого отношения к руководству детским художественным образованием, и дает указания, в каком плане необходимо работать с детьми.

Гальперин, устроенный в школу детского художественного воспитания Выборгско­го района, сейчас пропагандирует, что т. Киров убит на личной почве и никакой политической подкладки убийство т. Кирова не имеет. <...>

Агент 2577

СПРАВКА К ОРДЕРУ НА АРЕСТ

Ермолаева Вера Михайловна, преподаватель детской художественной студии, ху­дожница, беспартийная, служащая, из дворян. Проживает: Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2.

Привлекается по статье 58-10, 58-11 за антисоветскую деятельность, выражающу­юся в пропаганде антисоветских и^ей в искусстве и попытке сорганизовать вокруг себя антисоветские настроения интеллигенции.

АГЕНТ 2577, с 1932 года

Привлекается по групповому делу.

Подданство СССР. В капстранах родственников нет.

ПРОТОКОЛ

На основании ордера управления НКВД СССР по Ленинградской области № 2010 от 25 декабря 1934 года произведен обыск и арест в доме 13, кв.2, 10 линия Василь­евского острова у гражданки Ермолаевой Веры Михайловны.

Взято для доставления в управление НКВД:

1. Газета РСДРП (меньшевиков) и разная переписка.

Опечатано.

1 января 1935 года

ПРОТОКОЛ

допроса, проведенного сотрудниками 4-го отдела С ПО Федоровым и уполномоченным Тарновским от 1 января 1935 года

Гражданки Ермолаевой В. М., 1893 г. р., урож. Саратовской губернии, проживающей В. О. 10 линия, дом 13 кв.2, русской, подданной СССР, художницей, на учете горкома ИЗО, дворянкой. Отец умер в 1911 году. Беспартийная.

Вопрос: Ваши политические убеждения?

Ответ: Мои политические убеждения сложились под влиянием нашей либерально-буржуазной семьи. Отец был земским деятелем, после 1900 года издатель журнала «Жизнь», в 1905 году организатор кооперативного общества «Трудовой союз», брат Константин Михайлович революционер-профессионал, меньшевик, неоднократно ре­прессировался царским правительством.

В 1917 году мои политические симпатии были целиком на стороне меньшевиков, эти политические симпатии углубились во мне в первые годы революции. В дальней­шем в период НЭПа, который многими расценивался как отступление большевиков от идей уничтожения частно-капиталистических элементов, я стала до известной степени примиряться с существующим строем.

Период начала коллективизации и борьбы большевиков против частно-капиталистических элементов, в особенности методы проведения этой борьбы, вызвали во мне резко отрицательное отношение. Я считаю неизбежность прихода к социализму, но не путями, проводимыми большевиками.

Ермолаева

Допросил: Федоров, Тарновский.

Федоров ждал, когда приведут на очередной допрос Ермолаеву. За окном стояла кромешная тьма, впрочем, темнота в Ленинграде начиналась уже днем, по сути и на работу приходилось ехать поздним вечером, если не сказать — ночью. Начало тридцать пятого года было особенно труд­ным, сотнями шли контрики, следователи перестали различать время, рабо­тали сутками, и когда выпадали короткие часы отдыха, это казалось сча­стьем. И тем более противник не должен был видеть их усталыми, несоб­ранными, требовалось действовать четко, обезоруживающе, нельзя было давать врагам даже секунды для раздумий. Нет, никогда бы раньше он и представить не мог, какое количество контрреволюционеров еще может топтаться на нашей земле.

Федоров открыл собранные протоколы. Сведения, переданные агентом 2577, конечно, с некоторой правкой со стороны ведущих «дело», ложи­лись в намеченное русло. Этот сынок провинциального попика не худо помог органам. Было забавно вспоминать, как он сопротивлялся, пытался доказывать невиновность тех, кого теперь так искусно топил. Два года пристального наблюдения — и результат безупречный.

Федоров одернул гимнастерку, причесался, глядя в темное ночное ок­но. По сравнению с Тарновским он проигрывал в росте, но ведь тот сла­бак, нужно видеть, как морщится напарник, когда Федоров здоровается, пожимает ему руку. В отличие от Тарновского, который просто скрывает своих предков, наверняка торговцев, Федоров — из бедных крестьян. Он хорошо помнил деда, который запрягался в плуг и таскал его по полю до заката, это было обычным в селе.

На лестнице послышался шорох, казалось, метут каменный пол, но он-то знал, здесь так не метут, это надзиратели тащат Ермолаеву.

Федоров давно понял: чтобы допрос шел без сучка и задоринки, эту парализованную клячу следует подержать пару часов в каменном люке- карцере, а еще точнее, в каменном гробу, где невозможно присесть, даже упасть без чувств невозможно. Там можно только стоять прямо или об­мякнув. Вот и все, что следовало использовать по этому пустяковому делу.

Он распахнул дверь. Охранники дотащили Ермолаеву до табурета и усадили вблизи стола. Она вцепилась в них, боясь отпустить, — и это тоже было смешно.

Они отвели ее руки, Ермолаева торкнулась носом, казалось, она сей­час свалится на пол. «Пожалуй, и часа в карцере достаточно, чтобы мадама подписала любое», — весело подумал Федоров.

— Ну, рассказывай, — приказал он.

Кляча таращилась, вращала идиотскими своими глазами, будто бы не могла понять, что же хочет от нее следователь.

— О чем?

Федоров так и предполагал, что допрос начнется с очередной ерунды. Ишь, придурки, им кажется, что органы о них ничего не знают.

— Как «о чем»? — возмутился Федоров. — Рассказывай все, что де­лала против советской власти.