...Вторым вопросом, который наиболее часто являлся темой моей контрреволюци­онной агитации, был вопрос о положении интеллигенции в СССР и ее роли в управ­лении страной. По этому вопросу я указывала, что несмотря на заверения партии и правительства о необходимости привлечения интеллигенции к участию в строительст­ве, по существу проводилось полное отстранение ее от активного участия в жизни страны. Особенно изгонялись отовсюду старые кадры, то есть наиболее культурная ее часть. Проводилось это путем систематических чисток и развития репрессивных мето­дов: аресты, создание процессов.

Федоров отодвинулся с креслом. Как складно! А теперь, может, и стоит спросить эту тварь об искусстве. Он читал в «Правде», что партия хочет настоящего реализма, отражения подлинной красоты действительно­сти, сам Вождь четко формулировал задачи художников. И что же думают эти, простите за выражение, мастера кисти, какую реальность хотят они выразить?

Бесспорно, и Ермолаева, и ее дружки, бесконечно рассуждающие о своих дурацких художествах, отвергают и прямо и косвенно то, что дума­ют и партия, и советский народ. Два года агент 2577 предупреждает Органы о реальной опасности. По сути, в его тревожных сообщениях есть вся их злобная болтовня. Федоров поглядел в текст и произнес будто бы свое, а не только что прочтенное в доносе:

— Итак, вы предпочитаете реализму антихудожественную абракадабру?

— Меня интересовала пластика, — непонятно что сказала Ермолае­ва. — Я не могла представить, что это может противоречить советской идеологии.

— Врешь! — крикнул Федоров. — Ты прекрасно все понимаешь!

Она не ответила.

Федоров поглядел на охранника, который опять стоял за спиной Ермо­лаевой.

— В карцер! И туда же Сюсю. Он ждет. Он и там все сможет. Он будет очень доволен...

— Я вру, вру! — торопливо забормотала Ермолаева, не понимая ниче­го, кроме последних слов. В какой уже раз она падала на спину. Охран­ник схватил ее за рукав, платье треснуло и стало рваться, голова стукну­лась об пол.

Теперь она валялась без чувств.

— Полей-ка, — приказал Федоров, приподнимаясь и разглядывая вы­тянутое, беспомощное, огромное тело. — Такие кучи, как эта, неспособны выдержать даже нормальных вопросов.

Охранник плеснул из графина.

— Хоть и безногая, а все равно лезет в политику, плетет свое, — сказал Федоров. — Пожила бы, как мы, в деревне, научилась бы сообра­жать нормально.

Ермолаева таращила на него свои дурацкие глаза и мычала, как старая корова.

«Из-за кого только корячимся, — думал Федоров, — из-за кого у лю­дей нет ни ночи, ни дня, из-за кого?!»

Он отыскал нужное место в «отчете» и стал дописывать в протокол то, что перед арестом всей группы сообщал агент:

Ермолаева:

...Третий вопрос, который также служил темой моих антисоветских высказыва­ний, — это политика партии в области изобразительного искусства, считая, что отрыв советского искусства от достижений и традиций Запада конца XIX и XX веков, то, что сейчас называется формализмом, замены основных художественных проблем агитаци­онной тематикой и утверждение той временной закономерности, как основной линии искусств, приводит к упадку и безвыходному положению советского искусства.

«Складно! — с удовольствием подумал Федоров. — Молодец при­ятель!»

Он уже не обращал внимания на арестованную, безногая гадина боль­ше его не волновала.

...Политика партии, по нашему мнению, привела также к узко утилитарному пре­подаванию устаревших методов натурализма в высшей художественной школе, изгна­нию всякой творческой инициативы, как в государственном масштабе и, следователь­но, в институтах, так и возможности лабораторных работ в отдельных мастерских. Сейчас практически нельзя показать каких бы то ни было творческих достижений, помимо выставки чисто агитационного значения.

Вопрос: Назовите лиц, среди которых вы вели контрреволюционную агитацию.

Ответ: Лицами, наиболее мне близкими, среди которых я высказывала свои политические убеждения, были художники Юдин, Рождественский, Казанская, Зенкович. Фикс, Таубер, Стерлигов, Дымшиц, Лепорская и Гальперин.

Вопрос: Как относились указанные лица к вашим контрреволюционным выска­зываниям?

Ответ: Из названных лиц Гальперин полностью разделял мои политические ус­тановки и отрицательно относился к мероприятиям партии. Стерлигов тоже придер­живался более правых политических взглядов. Он националист и глубокий индивиду­алист, считавший, что не в коллективе, а через развитие индивидуальной личности может происходить рост культуры. Остальные лица относились к моим высказывани­ям отрицательно, но в то же время не давали резкого мне отпора.

Зазвонил телефон. Тарновский из соседнего кабинета интересовал­ся — скоро ли Федоров освободится.

— Кончаю, — сказал Федоров. — Сегодня можем пораньше.

Он повесил трубку. Перечитал страницы. Прекрасно! Задание выполне­но на отлично. Положил протокол перед Ермолаевой, обмакнул перо в чернильницу, дал подписать.

— Биографию пусть напишет на отдельном листке, — приказал охран­нику. — После можешь отвести ее в камеру. Двадцать пятое декабря — у них божий праздник. А наш с тобой праздник советский, он через неделю.

И, посмеявшись, вышел.

Вопрос: Расскажите вашу биографию.

Ответ: Я родилась в 1893 году в селе Ключи Петровского уезда Саратовской губернии. Отец Михаил Сергеевич Ермолаев, помещик, потомственный дворянин, был в течение двенадцати лет председателем земской уездной управы. В нашей семье существовали либеральные традиции восьмидесятых годов прошлого века, родители мои были друзьями Веры Фигнер.

В 1902 году мой отец Михаил Сергеевич Ермолаев, издававший журнал «Жизнь» в Санкт-Петербурге, был выслан за границу в связи с закрытием этого журнала. Вместе с отцом выехала и наша семья. Проживали в Париже, в Лондоне.

В Париже и в Лондоне я училась в народной светской школе и в Швейцарии, в лозанской гимназии.

В 1904 году отец вернулся в Россию. В 1905 году отец продал свое имение и переехал на постоянное место жительства в Петербург.

В 1906 году я поступила в гимназию Оболенской, которую окончила в 1910 году. После гимназии я поступила с целью изучить живопись в частную мастерскую Берн­штейна.

В 1914 году я уехала в Париж продолжить занятие живописью, но в связи с объявлением войны мне пришлось уехать обратно в Россию и продолжить свое уче­ние в Петрограде. Необходимо отметить, что начиная с 1912 года я, в связи с аре­стом и высылкой в Сибирь моего брата Константина Михайловича Ермолаева, боль­шую часть года проводила в Сибири, куда он был выслан за участие в партии мень­шевиков.

В Петрограде я училась до 1917 года (до революции) и существовала на средства, оставленные мне моим отцом. Отец умер в 1911 году.

В 1918 году я поступила на службу в Музей города по коллекционированию ста­рых петербургских вывесок, где работала до апреля 1919 года, то есть до моего отъез­да в Витебск.

В Витебске я провела период с 1919 года до 1922 года, работала там ректором Витебского художественного практического института, организованного художником Марком Шагалом в 1918 году.

В1922 году я вернулась в Петроград, где вместе с художником Малевичем К. С. и художниками Матюшиным, Филоновым, Мансуровым, Пуниным и другими участ­вовала в организации Института художественной культуры.

В 1926 году наш институт был слит с Институтом искусств, где я работала недол­го в качестве научного сотрудника второго разряда.

С 1927 года я не имею определенного места работы и работаю как художник-разовик, состоящий на учете в горкоме ИЗО — в разных издательствах, главным обра­зом в Детгизе. Этот период длился до 1934 года.