– Эй, ты чего там? Навеки поселиться решила? Резаку это не понравится.

Ответом было молчание. Диймару стало страшновато, и он забрался на спину драконоида. Девчонка скорчилась там, куда ее посадили. На белом как мел лице синели и мелко дрожали губы. Глаза покраснели, а ресницы побелели от инея. Что еще за?..

– Эй, Евгения Радова, ты больная на голову, что ли? Ты зимой летела высоко над океаном. Почему не грелась?

– Зн-зннннн… – Она так замерзла, что даже зубы уже не стучали. Пришлось мало того, что творить несколько согревающих знаков, один за другим, так еще и придавить ее к Резькиному боку. Чтобы с одной стороны – тепло драконоида, с другой – его собственное.

– Что за попытки самоликвидироваться? – спросил он, когда девочка обрела способность если не ясно мыслить, то хотя бы ясно выражаться.

– Знаков творить я не умею, – созналась Евгения, – я четырехмерник, но как знаккер – полная бездарь. А на одной четырехмерке тут не согреешься. Я бы легла на Резака пластом, так теплее. Но ты запретил отцепляться…

– Угу, я еще и виноват теперь. Почему сразу не сказала?

– Боялась, что прогонишь.

Диймар задумался.

– Ты поэтому училась отдельно от всех? Мы-то думали, что ты нас в разы круче, потому и спецпрограмма.

Та поникла.

– Я вообще ничему не училась, – грустно сказала она. – Только читать-писать. Мама не хотела на меня время тратить, говорит, это нерационально, проще замуж. Но ты не подумай… она меня очень любит!

– Вот тут я не сомневаюсь, мама ведь.

Ну, в том, что Радовы и Корамеллы все как один не вполне нормальные, разве что кроме символьера Эррен, Диймар и не сомневался. Но сейчас ему было не до их диагнозов.

– Вообще-то я рассчитывал, что ты доберешься до «Легендариума» и снимешь с него слепок, – сказал он. – Но, похоже, придется переиграть. Пойдем вместе и заберем книгу. И я в самом деле возьму тебя на Однолунную Землю. Может, заодно знаку-другому обучу. Ты согрелась?

Голубые глаза девочки заблестели.

– Еще как! Давай сначала на технический чердак, потом куда амулет укажет…

Двенадцать башен, неведомо каким знаккером помещенные среди неспокойного Северного океана, образовывали кольцо. Каждая башня сильно сужалась к вершине и загибалась внутрь кольца. Свое название – «Клыки Океана» – они полностью оправдывали. Сейчас узник находился лишь в одном из «Клыков». Единственное окно светилось тусклым, но все равно теплым на фоне серого неба и воды светом.

До окна не долетали брызги волн, ни одна капля на такую высоту не поднялась бы. Разве что испарившаяся, утратившая форму. Узница тоже не отказалась бы, став паром, просочиться хоть в окно, хоть сквозь стены, да только ей не предлагали. А своими силами, увы, не выходило. Все же «Клыки Океана» строили не зря. Будь она хоть тысячу раз могущественным знаккером, не таких удерживали. Высокое окно без решетки, днем пропускавшее немало света, казалось насмешкой – куда ты денешься, даже если вылезешь на наружный подоконник? Разве что в океан, который не преодолеть ни одному пловцу. Правда, прежде чем преодолевать, надо еще изловчиться и выжить, врезавшись в волны с такой высоты.

Ни одна соленая капля не долетает до ее паучертовой комнаты. Но присутствие океана несомненно – он везде, в шуме вечного прибоя у подножия башни, в сером свинце неба, в сырости воздуха. Огонек в плошке с жиром вот-вот сдохнет…

Сейчас уже невозможно поверить, что паршивую неделю назад она любила океан, любила как данность, не задумываясь о том, что однажды он может стать надежной преградой между нею и свободой. Любила тот самый океан, который теперь сводит с ума. Рокочет, не дает сосредоточиться на главном – на своей дальнейшей судьбе. И другой, куда более важной судьбе, по счастью, тесно связанной с ее собственной. О, Евгений, что же делать?

Узница мотнула головой, ударилась лбом о стену. Даже если бы она умела напрямую контактировать с непостижимой глубиной пространства, здесь такой фокус не принес бы пользы – комнаты в «Клыках» были устроены на манер Полных покоев. Сколько ни иди через четвертое измерение, все равно выйдешь в собственное узилище. Да и какой смысл? Все равно снаружи – гибель в океанских волнах.

Мрак, если доведется выбраться, надо будет изучить устройство «Клыков»: почему ни драконоид, ни буревестник не могут подлететь сюда, почему проклятые башни – то ли сами строения, то ли устройства в них – глушат любые знаки…

Словно опровергая ее беспокойно мечущиеся мысли, в проеме окна что-то шевельнулось. Снизу в подоконник вцепилась рука в серой перчатке… Вторая со шлепком впечаталась рядом. Несуразная фигура в мешковатом комбинезоне подтянулась. Незваный гость гибко скользнул животом по подоконнику и словно стек на пол. Выпрямился и чуть склонил голову, обозначая приветствие. Высоченный, тощий, теряющийся в своем балахоне. Огонек свечи, еле живой на сыром океанском ветру, кое-как выхватил из тени белую маску с тонкими чертами.

– Нет-нет, не бойтесь меня, – поспешно заговорил незнакомец, очевидно, оценив ужас, отразившийся на ее лице. Но поздно.

С воплем узница кинулась к двери, замолотила в нее кулаками. Она, конечно, знала, что в «Клыках» не бывает ни единой живой души, кроме заключенных, – по одному на башню-«Клык». Но она так же прекрасно знала, что за люди (если они – люди!) носят белые маски и двигаются так, словно сделаны из воздуха.

– Убийца, тут убийца! – завопила узница, – Пощади!!! Нет!!!

– Я повар, – с досадой отозвался человек в комбинезоне, – да уймитесь, наконец, Кларисса Радова. Мне не нужна ваша жизнь.

Дикий страх, явно охвативший Клариссу (а узницей «Клыков» была именно она), потихоньку уступил место рассудку. Она перестала колотить в дверь, но отойти от нее пока не решалась. Так и стояла, прижавшись спиной к единственному куску дерева в своей каменной тюрьме. А за подоконник тем временем ухватилась следующая пара рук.

– Ты очень громко орешь, – сообщила, спрыгивая с окна, Эррен Радова. – Считается, что ни один звук не проникает во внешний мир из «Клыков Океана». Мои поздравления, ты опровергла прописную истину… подруга.

Она криво улыбнулась, перевела дыхание и зябко передернула плечами – ее комбинезон был насквозь мокрым.

– О, мрак безлунный, – выдохнула Кларисса в ответ, – ты-то что здесь делаешь, Эррен Радова? Или вот он, – она вздернула подбородок, указывая на повара, – все же явился по мою душу? А ты полюбоваться решила?

Она натянула на голову капюшон плаща – того самого, лилового, что был на ней на злополучном балу. Капюшон отбрасывал тень на лицо, скрывая старые черные шрамы. «Клыки» глушили любой знак, и скрыть шрамы с помощью ритуала также было невозможно.

Эррен фыркнула.

– Ты с перепугу не спятила? – иронически спросила она. – А то очень похоже. Если оказалась в заточении в комнате с окном, то надеяться можно на помощь именно из окна. Через двери разве что тюремщик прибудет. Да не вращай ты глазами, грозная знаккер Радова. Мы тебя вытаскивать пришли. Решили, что ты нам на свободе пригодишься. И этому миру заодно, раз уж вы с Евгением печетесь о его сохранности… Хотя бы вполовину так, как заявили на балу.

Эррен замолчала и осмотрелась.

Помещение было просторнее, чем то, где некогда держали Евгения. Но и аскетичнее. Сплошной густо-серый, с синеватым отливом камень. Гладкий, словно отполированный, но не глянцевый, не играющий бликами. Мебели в комнате не наблюдалось – только каменный выступ справа от окна. При должной доле фантазии сошел бы за ложе. Да выступ поменьше у изголовья. Или изножья, опять же, как посмотреть. Стол, очевидно.

– Присесть можно? – нарушила минутное, но неловкое молчание Эррен.

– Зачем? – сердито отозвалась Кларисса. – За мной пришли, так вот она я. Забирайте, и к паучертям эту башню.

– Надо же, а поговорить? – Эррен расположилась на каменном ложе. – Потому что мы ведь можем и передумать. Мрак, Клара, как ты тут спишь?