Горничная постучала в третью по счету дверь. Лена встала Саше навстречу; он еще не знал в ней самых простых, самых обыденных движений — сколького еще не знал он в ней! Эта мысль пронзила его. Он сжал ее руку, поблагодарил за приглашение и сказал, вдруг потеряв над собой всякую власть, что и сам бы пришел, не будь письма до пятницы.
— Однако ведь вот не пришли же, — сказала она лукаво. — И наверное бы не пришли. И почему до пятницы?
Он не нашелся. «Так», — сказал он и сел, смутившись.
Комната была частью ее самой, и ему показалось, что узнать, увидеть, как и где она живет, тоже один из многих путей к ней: в углу, на столе и над диваном были зажжены три лампы под острыми колпачками, но света было немного, и комната оставалась в полумраке; он увидел у ног Лены низкий стол с коробкой дорогих папирос и квадратной пепельницей; он поискал глазами книг: над маленьким столом висела полка, блестели корешки, показавшиеся ему незнакомыми; на камине, под большим букетом белых цветов, стояли фотографии — все было обычно и богато и слегка разочаровывало.
— Может быть, вы хотите пройти в гостиную? — спросила она, но он сказал, что в гостиную идти не хочет, что из гостиной принято скоро уходить — сама комната напоминает, чтобы не засиживаться, а здесь, где она живет, можно сидеть долго.
— А вы намерены сидеть долго? — спросила она.
— Да.
Она сложила руки на коленях, и он заметил, что платье ее застегивается на большие плоские янтарные пуговицы; туманная радость закружила его при мысли, что вот он протянет руку и расстегнет эти пуговицы.
— Вы прочли мои мысли? — спросил он.
— Нет, — ответила она, — если бы я читала ваши мысли, я бы знала, что вы обо мне думаете, а так не знаю.
Он несколько секунд смотрел на нее молча.
— Неужели вам не все равно, что я думаю о вас? Вот мне, например, безразлично, что вы думаете обо мне.
— Потому что вы это знаете.
— Что же я знаю?
Она повела плечами.
— Я вам скажу, но не сейчас.
Она откинулась на диване: он увидел ее ровную крупную ногу в темном чулке и открытой легкой туфле.
— Вам не кажется, — спросила она, — что сегодняшние наши разговоры будут очень бессодержательны: мы очень щедры, мы слишком щедры, мы просто моты, нам бы узнать друг друга побольше, ведь жадность к этому есть? А мы уже готовы волновать друг друга намеками и вопросами, на которые, если ответишь, начнется что-то совершенно другое, новое. Будто ножницами отхватишь таким ответом весь этот кусок, невозвратимо расстанешься с ним, а расставаться жалко! Лучше подальше от решительных слов, правда?
— Да, — сказал он, — вы, вероятно, правы. Но, кажется, уже нет возможности говорить друг с другом сдержанно-дружески, узнавать друг друга в благопристойной беседе. — Он замолчал, усмешка прошла по его лицу. — Я могу вам прочесть вслух сегодняшнюю газету, если вам очень хочется медлить во что бы то ни стало.
Она рассмеялась, и глаза ее блеснули.
— Эти противоестественные меры, — сказала она опять в раздумье, — очень скучны. Но вас не пугает, — приостановилась она, — вас не пугает, что перед нами вовсе нет никаких препятствий?
Сердце его сильно забилось, грудь наполнилась холодом.
— Нет, — сказал он едва внятно, — я не знал, что их нет.
Она вдруг покраснела, и руки ее пришли в беспокойство.
— Вы не поняли меня, — отрывисто сказала она, — я хотела сказать, что нет тех препятствий, какие раньше бывали у влюбленных. Ведь нет?
Он молча смотрел на нее.
— И вы прекрасно знали это. Имейте мужество признать, что если бы вы не были уверены в том, что препятствий не существует, вы бы не пришли ко мне.
Он перевел глаза на ее туфлю.
— Я не хочу быть вашим капризом, — сказал он с усилием.
Сердце его стучало, он чувствовал, что все, что было когда-то в жизни и будет еще, проваливается без остатка. Остается одна эта минута.
— Вы не каприз, — сказала она тихо.
Тишина застучала у Саши в висках, озноб прошел по нем. Молчание тянулось довольно долго; он услышал на мраморной доске камина нежное тиканье часов и далеко, за стеной, тиканье швейной машинки.
— Возлюбленный век упрощения жизни! — заговорил Саша, вставая и складывая на груди руки. — Боже мой, как я счастлив, как счастлив быть с вами, любить вас.
Она внимательно посмотрела на него, закинув голову, и сказала с умышленно легкомысленным смехом:
— Не радуйтесь, потом могут быть трудности, которые с лихвой заменят препятствия прежних влюбленных.
Он пожал плечами.
— Не пугайте, не идет это вам.
— Я не пугаю вас. В душе-то у вас разве уже все так ясно и просто?
Он мысленно перескочил через эти ее слова: она холодила его, это он замечал не впервые.
Она продолжала сидеть неподвижно; лицо ее было бледно, глаза темнели, рот казался больше, чем всегда. Все лицо вдруг приобрело неожиданную скуластость, Саше показалось, что она делается похожей на японку. Но это пропало, только глаза остались подтянутыми к вискам и скулы обрисовались отчетливее; она расцепила руки и положила одну из них ладонью вверх рядом с собой, и он припомнил, глядя на эту плотную, розовую, бугристую ладонь, что были у нее не руки, а лапы.
Он, пошатываясь, подошел к ней, сам не сознавая, что делает, опустился на колени у ее ног и молча прижался к ее коленям. Она тихонько отодвинулась от него, не изменив положения рук. Он поднял глаза. Теперь она была совсем бледная, с кругами вокруг еще более сузившихся и потемневших глаз, но ни волнения, ни возбуждения не мог Саша заметить: она дышала ровно, и сидела в мягкой, спокойной позе, и не собиралась, видимо, двигаться.
— Я хотела бы, — сказала она ласково, — чтобы вам было хорошо со мною. Я уже говорила вам об этом.
Она провела рукой по его волосам и на минуту задержала ее у него на затылке.
— Я хотела бы, чтобы, когда будут трудности (а ведь они будут), вы не испугались и продолжали меня любить.
Он слушал, затаив дыхание.
— Может быть, — продолжала она, глядя перед собой, мимо Сашиного лица, — без них и любви настоящей нет, а так только — один любовный навык.
— Вы любили? — прошептал он.
Она дала ему поймать свой взгляд и молча кивнула головой в знак утверждения, с едва заметной полуулыбкой. И опять он почувствовал ревность.
Она наклонилась к нему.
— Вам стало грустно? Вам нехорошо со мной? Скажите, что бы вы сейчас хотели?
Он взял обе ее руки и долго разглядывал их, преодолевая головокружение; ему захотелось вдруг придумать что-то дикое, нелепое, неожиданное, чтобы ее смутить, — неисполнимое желание, невозможное требование. Но с ней все было исполнимо и возможно, и ничто не казалось диким.
— Я хотел бы не быть здесь, но быть с вами.
— У вас?
— Нет, что вы! Вы не знаете, как я живу. Ко мне вам нельзя. Я хотел бы выйти сейчас вместе с вами, ехать куда-то, не очень далеко, но и не очень близко, главное, чтобы никто не знал, что вы со мной, а я с вами. Приехать куда-то, где не было бы никого, кроме вас и меня, где до поздней ночи, или нет, до утра, можно было бы оставаться с вами, быть с вами.
Он почувствовал, что его руки в ее руках совсем влажные; в другое время он не знал бы, как ему это скрыть, — сейчас было все равно. Она наклонилась к нему еще ниже. Он почувствовал запах не то пудры, не то духов, который вместе с ее дыханием шел от нее.
— Вы хотите этого? — спросила она, и глаза ее стали совсем узкими, длинными. — Подождите меня в прихожей, я сейчас оденусь. Поедем.
Он вскочил с колен, она быстро встала. В тумане он прошел к двери, открыл ее и вышел в коридор.
В тумане было все, кроме каждой последней секунды; в каждое последующее мгновение ничего не оставалось от предыдущего, словно что-то горело, сгорало и не оставляло даже пепла. Он чувствовал озноб, у него зуб не попадал на зуб; держась за стену, он прошел по освещенному коридору в переднюю, нащупал выключатель и зажег свет.
Стены плыли перед ним, плыла высокая вешалка. Он увидел два кожаных пальто, было что-то трогательное в этом висении рядом Жениного и Лениного пальто, тут же висела коротенькая Милина шубка и что-то, чего Саша сперва не разглядел, что-то непохожее на окружающее, что-то знакомое и удивительное именно тем, что такое знакомое: Катино лиловое пальто.
