Потрясенный Сталин казался безумным.

Сколько наврано о том, что он «не был на похоронах», никогда не приезжал якобы на это страшное Ново-Девичье. Сколько всякого рода версий, «загадок», а особенно «догадок»: старались доказать, что Сталин сам убил жену! Никто при этом не был психологом и не понимал простой сути: такие люди, как Сталин, никогда и не могли бы убить кого-нибудь лично, тем более женщину, мать своих детей. Могли бы убить кого-то, лишь защищаясь, а если расстреливать, то руками послушных исполнителей. Но и здесь Сталин избегал единоличных решений. Недаром почти на всех таких «документах» либо нет подписи Сталина, либо она основательно подкреплена подписями приспешников. Нет сомнения, что Надежда Аллилуева долго и основательно готовилась к исходу из Кремля. И пистолет не был случайной игрушкой. Впоследствии Павел Аллилуев заплатил за него своей жизнью.

..А пока стояло теплое кавказское лето. И Сталин курил у окна, глядя на синие горы, а Надежда все еще плескалась в ванной. Он ждал, когда раздадутся ее грузноватые, шлепающие шаги.

Впоследствии на могиле Надежды лучший скульптор того времени Шадр установил красивый мраморный бюст — памятник по приказу вождя. А сам Сталин — на проводах из залов теперешнего ГУМа он был и затем приехал снова, чтобы проститься перед погребением и поцеловать ее, приподняв и обхватив за плечи, — навсегда остался вдовцом, и ни одна женщина из тех, кто хотели бы сыграть роль третьей его супруги, не получила этого страшного звания. У Сталина не было ни Майи Каганович, учившейся в школе пионерки, ни тем более какой-то Розы. Досужих романистов больше всего привлекало желание еще как-нибудь очернить Сталина. Вышедшая как-то книга Леонида Гендлина «Исповедь любовницы Сталина» — не более чем занятно и нескладно сложенный полудетектив.

Сталин ездил на Ново-Девичье всегда почти осенью в день рождения жены. Либо почему-то 2 мая каждого года, ночью. Сидел, курил и молчал. Никто, кроме Сталина, не объяснил бы этих поездок.

Тайна ушла вместе с ним. Года за два до своего исхода Сталин повесил фотографию Надежды на даче в Кунцево, где он практически постоянно жил.

«Сталин не любил жену», «Сталин убил ее», «Сталин приказал» и так далее..

Нет. Не приказывал. И Надежда, вернувшись из ванной, пахнущая мылом и земляникой, упираясь в него туговатым животом, стояла вместе с ним и смотрела в парк..

* * *

Людям обычным, даже самым великим, не дано знать своего будущего. И это хорошо. Мало ли что сумели бы натворить они, добиваясь этого будущего. Провидцами же дано быть немногим, очень немногим… Избранным Господом… СВЯТЫМ. А Сталин не был святым — был обыкновенным грешником с необыкновенной судьбой…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «ГЛУПАЯ И ПРИМИТИВНАЯ»

Спутником гения может быть только женщина глупая и примитивная.

А. Гитлер. Застольные беседы

Валентине Истриной, выпускнице медучилища, предложили зайти в спецотдел.

Была она так напугана, озадачена этим, что на какое-то мгновение словно бы оглохла и так, оглушенная, медленно спустилась по широкой лестнице в нижний коридор и, точно лунатик — не ощупью, но и не разумом, нашла дверь этого спецотдела, словно бы вечно закрытого, а то и опечатанного красной сургучной печатью. Она даже не вспомнила, что, бывало, проходя мимо, — ну, в туалет… — все-таки обращала внимание на эту странную печать и всего раз или два видела невысокого, невзрачного мужчину с корявым татарским лицом, выходившего из этой комнаты и тщательно запиравшего дверь. Ее она и открыла, постучав робко, как в пещеру «Синей бороды».

В этой пещере с угрюмо-железными шкафами и вполне тюремной решеткой на единственном окне, с тюремным же столом ее, робеющую и трясущуюся: «Зачем мне это сюда?» — как-то особенно тщательно, снизу вверх и обратно, оглядели двое высоких мужчин — один в военном, с петлицами НКВД, а второй — в штатском, с новым полосатым галстуком. Галстук сидел на его бычьей шее непривычно, и во всем облике этого амбала ощущалось, что он тоже военный, только переодевшийся, и к тому же в немалом звании. Начальник спецотдела стоял перед ним за столом навытяжку, и теперь Валечка рассмотрела его лицо, изъеденное оспой, с таким же носом и круглыми перепуганными глазами, которые, не мигая, уставились на нее. Волосы у мужчины были редкие, клейко зачесанные назад.

А военные все осматривали ее, как бывалые знатоки на базаре приглянувшуюся телушку. Задали несколько вопросов. Где родилась… Кто родители… Что кончала… В смысле, какую школу… Как училась… Хочет ли работать… Где..

И, услышав стандартные ответы пунцовой, недоумевающей, остались, видимо, довольны.

— Будешь работать официанткой или сестрой-хозяйкой на правительственных дачах? — спросил тот, что был в штатском и явно старше того, что был в военном.

Оторопело молчала. Не знала, что ответить, робко взглянула и опустила ресницы.

— Будешь? — уже настойчивей и как бы с угрозой повторил этот бугай.

— Могу… Попробовать… — пробормотала она, силясь улыбнуться. Она, Валя, была из тех девушек, которых называют улыбчивыми.

Ее послали на медкомиссию, где долго, придирчиво, обстоятельно обследовали голую: сперва невропатолог, потом терапевт, потом мужчина-хирург, явно любовавшийся ее свежим, полновато-пышным для девушки телом. Она была полненькая и стеснялась этой своей полноты, дальним умом, однако, понимая, что в этой ее полноте, может быть, главная привлекательность, а заглядывались на нее чаще всего мужчины, которые были намного старше ее, которым, казалось, и смотреть-то на девушек незачем. В конце осмотра оглядывала въедливая, с проседью, черноволосая еврейка-гинеколог. Больным холодом лезла внутрь.

— О-ой!

— A-а… Ты девушка?! Таки надо было же предупредить… Все-все… Все в порядке.

И анализы все у нее, у Валечки, оказались лучше некуда. Сплошное завидное здоровье.

А через три дня ее прямо из общежития на легковой машине повезли в Москву под завистливо-недоуменные взгляды подружек-однокурсниц. Впрочем, подружек ли? Валя была из девушек-одиночек.

В огромном страшном здании на площади Дзержинского, набитом военными в синеверхих фуражках и просто штатскими опасными людьми, ее снова так и сяк расспрашивали в кабинетах, фотографировали, заставили отпечатать пальцы, а потом подписывать бумаги о неразглашении, молчании.

Ловкий красивый капитан со шпалами в петлицах глядел на нее сливовыми южными глазами, блестя разлакированной, тщательно причесанной на пробор головой, промакивая ее подписи канцелярским пресс-папье, и улыбался.

— Будете болтать., трезвонить… Сообщат. Тогда на «воронке» — и к нам. Да… Товарищ Истрина… К нам! — и все улыбался белыми ровными зубами.

Так она и запомнила: «На воронке» — и к нам!»

Потом она училась целых полгода на курсах официанток-подавальщиц. Курсы были закрытые. И сплошь красивые молоденькие девушки, одна другой лучше, пышущие здоровьем. Большинство из Подмосковья. Общежитие прямо при училище. Тут же столовая. Бесплатное питание. Одежда, переднички, косынки. В общежитие строго-настрого запрещено хоть кого-нибудь приводить. Охрана — те же синеверхие военные. Лишь провожали девушек голодно-завистливыми взглядами. Один, правда, кинул Вале вдогонку: «Эх, лошадка… Зубы ноют. Всю б получку отдал..»

Когда Валя приехала (опять привезли на машине с какими-то военными) в правительственный поселок Зубалово, она встретила и знакомого. Это был тот самый мордастый амбал. Теперь он был в военной форме — начальник охраны Сталина… Николай Сидорович Власик. Усмехаясь, придирчиво оглядел: ничего, хороша., еще лучше стала… Давай… Толстей-богатей (на свой вкус подбирал). А был Николай Сидорович великий бабник, блядун, каких мало — это Валечка Истрина узнала вскоре и невзлюбила хамовитого, рукастого, грозного с обслугой полковника — генералом он стал позднее, перед войной.