В 1977 году нравственное постижение характеров своих современников, повседневно причастных к прозе будней, но далеко не всегда окрыленных идеалами эпохи, было продолжено в повести «Мой рабочий одиннадцатый». Затем была страстная по своему и по сей день актуальному пафосу публицистическая поэма «След рыси» (1979).
Получившая с подачи партийных чиновников, ведавших идеологией, скандальную репутацию повесть «Старикова гора» (1984), разрушающая многие из привычных тогда стереотипов литературного обихода на деревенскую тему, стала одной из творческих высот Никонова — писателя и гражданина.
Герой-повествователь в имевшей шумный общественный резонанс «Стариковой горе» — городской художник, переживающий духовный кризис и приехавший поближе к живущему на земле народу в поисках возможности нравственного излечения от пустой суеты мегаполиса. Только народ этот большей частью спился от безысходности. Ну и за годы советского раскрестьянивания (пусть и называлось оно раскулачиванием) от работы отвык: нет, руки-то еще генетическую память о труде не утратили, да и растут — откуда надо, но вот глаза люмпенов, лодырей, подонков ее, работу, уже не видят. Вроде как зачем нам порядок наводить, ежели однова помирать скоро…
Николай Никонов и в этой своей вещи находит нужные краски и точные мазки, чтобы показать несоответствие между извечным подвижничеством русского крестьянина на не самой щедрой по части урожая нашей земле и декларированными утопическими «прелестями» деревенской жизни на свежем воздухе. Позиция писателя-гражданина явственно проявилась в этой повести в разрушении официозных мифов.
По иронии судьбы, заметную роль в огульном охаивании нового произведения самого крупного их живших во вверенной ему области литераторов сыграет Борис Николаевич Ельцин, первый секретарь ОК КПСС, впоследствии, во многом на критике партноменклатуры, которую он сам в полной мере олицетворял на Среднем Урале, ставший первым Президентом России. По произошедшей утечке мнения, уж очень тогдашнему обкомовскому руководству не понравилась итоговая фраза произведения: «Земля ждала своего хозяина». Так что последнее слово по-цензорски ловко было заменено на определение «пахарь», лишенное в условиях социалистической собственности на средства производства какого-либо политического подтекста. Именно его будет ждать земля в искаженном чиновниками тексте. Только не дождется, свидетельством чему — плачевное положение гибнущей российской деревни.
Никонов, к слову сказать, на том разносном обсуждении в обкоме отсутствовал…
Судьба вчерашней свердловской школьницы Лиды Одинцовой, ушедшей на фронт медицинской сестрой и вместе со страной прошедшей дорогами чудовищных страданий военного времени и стоически выстоявшей в тотальном унижении всех и вся непотребной российской чрезвычайщиной, стала материалом никоновского романа «Весталка». Здесь видишь не только страшный лик войны, но и гримасы отечественного социального устройства, и самые разнонаправленные проявления нашего национального характера.
Загадка всеподьемной души русского человека, который, оглядывая дерьмо вокруг себя, с теплотой может прокомментировать это словами, полными патриотического пафоса, находит в этом тексте и такую отгадку, прямо говорящую о нашей извечной притерпелости.
«— При пенсии-то я никто, никому не нужна, кроме себя, а здесь (в больнице. — Е. 3.).. я ведь человек. Только здесь и живу… — с авторской разрядкой, подчеркивающей значение этих слов, говорит в «Весталке» санитарка Анна Семеновна, пятьдесят третий год работающая в урологическом отделении, «среди стонов, боли, крови, мочи…».
Впрочем, загадки подобного рода в последние годы жизни весьма занимали Николая Григорьевича. Не зря же в его уже после смерти опубликованном опыте трактата со знаковым заглавием «Закон милосердия» есть констатация некоего рубежа — «красной черты, уходящей будто в ямную темь и мрак», хронологически совпадающей с гибелью после революции 1917 года старого мира. А результаты наступившей, по мнению писателя, эры «безмилосердия», что называется, налицо: «пышным цветом на… вырубке от милосердия расцвели ханжество, пьянство, разврат, воровство». У Никонова, современника государства, столь громко и много всегда декларировавшего адресность своих социальных программ, похоже, так и не прошла оторопь удивления оттого, что мы «создали общество озлобленных, не верующих ни во что индивидуалистов (а предполагалось-то — коллективистов), крохотных собственников (моя квартира, мой сад), не желающих ничего видеть-знать дальше своей обитой железом двери с тремя замками».
Видимо, в желании докопаться до первопричин, почему мы все нужны только сами себе и живем только здесь, в своем последнем романе «Стальные солдаты» Николай Никонов обратился к художественному исследованию эры «безмилосердия» — к довольно продолжительному периоду отечественной истории первой половины XX века, начавшемуся сразу же за красной чертой…
И обратился ни много ни мало к личности Сталина.
Сейчас нет надобности пересказывать сюжет — полный (в отличие от «порезанной» публикации в «Эксмо») текст в этой книге.
Нет, пожалуй, и нужды, с обязательной в таких случаях ссылкой на Юрия Тынянова, сообщать читателю, что писатель, взявшийся за историческую тему, «начинает там, где кончается документ». У Никонова обозначенный момент порой доходит до процедурной обязательности психологического тренинга: в ответ на предполагаемые слова идут вполне мотивированные реакции.
Тем более, что критики уже успели «пощипать» текст этого никоновского романа именно за некоторое искажение отдельных фактов. В частности, особенно некорректной показалась придумка автора о якобы имевшей место в октябре 1939 года в только что отошедшем к СССР Львове встрече Сталина и Гитлера. Хотя понимаю, что истоки подобного допущения кроются вовсе не в желании как-то фальсифицировать историю, а в попытке проследить правду характеров: ну не могли, по Никонову, эти два мировых тирана не испытывать болезненного интереса друг к другу..
Мне куда как более сомнительным показалось «прочтение» в романе тех первых после гитлеровского нападения на Советский Союз дней, когда Сталин словно бы пропал куда-то, чувствуя за собой вину: «Кто тут., казол атпугцэныя? Кто? Канещно, я, товарыщ Сталин». Версия такова: да не прятался он, а план разгрома врага составлял. Только бы не надо тогда и сам план цитировать. Безосновательны и постоянные проговорки про якобы наличие у Сталина собственной разведки, которая, де, точно информировала его о ситуации в Стране Советов и за рубежом…
Писатель в «Стальных солдатах» сделал попытку анализа большевизма, понимаемого как опасный социальный недуг.
Отсюда рассмотрение больных проблем нашей имперской державности. От всякий раз принимающего гипертрофированную форму стремления того или иного лидера выстроить будущее страны по голой схеме, оказывающейся в конце концов химерой (кухарка, наученная управлять государством; человек — винтик государственной машины; коммунизм — через двадцать лет, etc). До нежелания очередных вождей в своих судьбоносных решениях считаться с людьми (не надличностной массой из прочитанных в университетах марксизма-ленинизма учебников истмата, не новопридуманным политтехнологами электоратом, а просто с реальными живыми человеками). Хотя, может быть, говорить надо не столько о нежелании, сколько о невозможности. Ведь констатировал же Виктор Ерофеев в своей недавней — 2004 года — книге с симптоматическим заглавием «Хороший Сталин», что «жертвоприносный» террор был не прихотью, а логикой выживания.
Только вот и вожди-то у нас, коль приглядеться, все больше малокомпетентны как управленцы и несимпатичны как личности. И так — увы! — на всем когда-то избранном пути — начиная с уже ушедших в небытие ленинцев-швондеров и кончая современными прозаику шариковыми.
При этом ежели такая свита играет короля, то последний и сам выглядит не лучшим образом.
Пусть Никонов в своем романе в силу каких-то своих человеческих симпатий, на которые, разумеется, как и любой из нас, имеет полное право, с заметной нарочитостью пытается как-то «утеплить» образ Сталина. И снабжает описание последнего бытовыми подробностям, идущими не столько от свидетельств очевидцев, сколько от себя самого, типа: «Хлеб был нарезан крупно, как он (Сталин. — Е. 3.) любил. <…> Булка резалась не вдоль, а поперек, и он всегда с охотой брал верхние половинки». И противопоставляет Сталину царедворцев-соратников, что можно объяснить желанием прозаика как-то развести по разным углам масштабную — с точки зрения всемирной истории — фигуру Иосифа Виссарионовича и тогдашний кремлевский миманс. «От циника-нищего до циника, главы государства, каким был, допустим, Сталин, — уточнит писатель в более позднем «Законе милосердия», — нет никакого расстояния, разница лишь в масштабе».
