— Нет., нет… — потупясь, ответила она, продолжая теребить оборку передника.

— Почэму?

— Иосиф Виссарионович..

— Щьто ти… заладыла?

И вдруг эта самая Валечка, такая всегда спокойная, улыбчивая, разрыдалась, упала перед ним на колени и, целуя руки, которые он не успел убрать, обливая их слезами, запричитала:

— Не гоните меня! Родной! Иосиф… Виссарионович… Дайте умереть вместе с вами! Ну, приготовьте две пули… Застрелите меня… Не хочу я., никуда., оставьте меня при себе. А? Оставьте… Прошу… Вас… Оставьте..

И, потрясенный этим, может быть, впервые потрясенный таким взрывом чувств, отчаянного неподдельного откровения, он прижал к себе ее голову здоровой рукой и, роняя сам нечаянные уж вовсе слезы, наслаждаясь этой минутой, сказал прерывисто:

— Ти… глупая… Щьто выдумала? Отправляю., тэбя? Раз хочэшь бить., со мной… Останэшься. Нэ целуй руки… Чьто ты? Я же, — он хотел сказать, что любит ее, но остановился, замолчал, сжевал слезу с усов. Неловко вытерся левой рукой. А потом усмехнулся… — Встан!

И она встала, отирая слезы тыльной стороной красивых рук, шмыгая и уже улыбаясь. Закусывая яркие губы, убирая волосы под косынку, облегченно-прерывисто вздохнула.

— Прынэси еще чай и котлэты… сэбэ… Стакан… Поэщь со мной и., випэй… вина..

И тогда, совсем по-девчоночьи шмыгнув-вздохнув, глянув на него, как могут смотреть только глубоко осчастливленные женщины да еще счастливые родительским прощением дети и хозяйской лаской собаки, — она, быстро двигая бедрами, вышла из столовой.

Повторюсь, возможно… Эта женщина-девушка осталась с вождем до конца его дней. Не жена… И пожалуй, даже не любовница, в том смысле, в каком это обычно понимается. Любовницы были-бывали у Сталина: актрисы, балерины, певички, но ни одна из них не была с ним долго, не завладела и, пожалуй, не могла бы завладеть его душой, слишком уж очерствленной и долгой жизнью, и борьбой с людьми, и презрением к ним, в том числе и к актрисам, душой, где годами копилась горькая копоть недоверия и всезнания, отягченного его властью и подозрительностью. Такие женщины бывают (редко-редко!) у очень могущественных или гениальных людей. Не жена. Не любовница. Не прислуга. И — не рабыня. А из тех, тоже очень редких женщин, синоним которым только слова «живое счастье» или «чудо». А чудо и счастье, совмещаясь в одно, и могут быть только беззаветно преданной красавицей… Преданной красавицей?..

Ночью, гладя ее волосы, ее пышно-нежное молочное тело, уходя в его запах — смесь вербы, черемухи, полевых трав и, быть может, самой русской земли, он думал, что вот почти ясна его обязательная победа. ПОБЕДА ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДЕТ! Будет! И он никуда не уедет из Москвы и с этой дачи! Жесткая рука гладила округлую, припухлую как бы талию, нашла резинку рейтуз, но не двинулась дальше. Он почувствовал горячие мягкие губы на своем лице и, совсем как мальчик к матери, приткнулся к ней и тотчас же каменно заснул, успокоенный, уставший и не ждавший даже ни ее дальнейших ласк, ни ее поцелуев. Странно, и она тотчас же уснула, измаянная тревогой этих дней и ожидания его близости, благодарная ему. Валечка… Медсестра..

«Подавальщица».. Они спали, и оба согласно храпели. Он сильно и страшно, она тихо, по-женски и удовлетворенно. Спали, не слыша, как вдалеке опять стукали зенитки, взвывали сирены и самолетный гул то накатывал ближе, то отходил, оттягивался и вроде бы замолкал. Спали.

И не забудем, что, если посмотреть на них без обозначения власти, возрастов, положения, это были прос — то обыкновенные уставшие, измаявшиеся люди.

На другой день в Кунцево приехали собранные Поскребышевым члены Политбюро, все, кроме Молотова, который со своей «жемчужиной» убрался из Москвы далеко, дальше всех. Вечерело. Шел снег с дождем. И потому молчала зенитная артиллерия. Была нелетная погода. Но гул фронта с порывами ветра доносило и сюда. Все собравшиеся были растеряны, подавлены. Особенно волновался маленький белобрысый Хрущев, похожий на сельского пар-нишку-колхозника. Самый молодой и самый невзрачный из членов Политбюро. «Никита-плясун» — так звал его в веселую минуту вождь. И еще Хрущев отличался от всех странной прожорливостью. На обедах и ужинах ему ставили едва не по две порции! И это знала радушная Валечка, всегда кормившая членов Политбюро.

В большой столовой Сталин ходил по ковровой дорожке, курил и молчал, как бы выжидал, кто начнет высказываться. Но не было Молотова, обычно открывавшего такие совещания. Молчали. Кто-то пил водку. Кто-то хмурился. Кто-то делал вид: вроде ничего не случилось, все в порядке.

— Ну, чьто же… — сказал Сталин. — Никто нэ собыраэтся говорыт… Тогда., скажю я… Нужьно… и нэмэдлэнно! — восстановил порадок в столица и… на дорогах! Нужьно… и — нэмэдлэнно… взят под охарану мылиции… НКВД., всэ магазыны… Всэ пункты питаныя… Всэ вокзалы., срэдства свази… Всэ выды транспорта… Нужьно… объявит Москву на осадном положеныи… А это значыт… самий жесткий порадок… Расстрэл на мэсте прэступлэныя… Воров., грабытэлей… Арэст паныкэров и всакой подобной сволачы. Нужьно… органызованно отправыт в тыл, на Урал, дэтэй тэх родытэлей, кто этого пожелает. Ми уже отправыли саркофаг с тэлом Лэнина в Тумэнь. Но об этом нэ знаэт ныкто. Караул у мавзолэя остается, как всэгда… Москва с завтращнего дня оснащаэтся дополнытельной истрэбитэлной авыацией… Зэнитная артыллэрия будэт довэдэна до тисачи.. орудый. Прычем на внэщьнэм обводэ Москвы зэнитчикам будут даны снаряди для стрэльбы… по танкам. Аэростаты в цэнтрэ эще дополним пущкамы. Всуду должен быт лозунг: «Москва — крэпост! Ни шагу назад!» Ми рассмотрэли всэ возможьные варыанти народного ополчэния… Москву ми нэ собыраэмся сдават… И — нэ сдадым! А сэйчас ви услыщитэ слово самых простых москвичей.

Сталин приказал дежурному вызвать Валентину Истрину и, когда она появилась в столовой, спросил ее в упор:

— Валэнтина Васыльевна… Ви… сабыраэтэс эвакуироваться… из Москвы?

Сталин смотрел с тем прищуром, какой не предвещал ничего доброго, но и как бы не ограничивал Истрину в ответе.

— Товарищ Сталин… Москва — это наш родной дом… А дом надо защищать! — пунцово вспыхнув, неожиданно бойко ответила она.

— Спасыбо… Идытэ, Валэчка, пуст подают ужин… А ми эще побэсэдуем… — И когда она вышла, добавил: — Ну вот. Ви слыщяли голос простых москвычей? МОСКВУ НАДО ЗАЩИЩАТ! И этому должьна быт посвящена вса наща жизн! Всо! Я остаюсь здэс. И это я., торжественно., заявляю. Я буду здэс… до побэды… Но я нэ дэржю… ныкого… кто хочэт спасат сваю жизн..

— Но немцы могут ворваться в Москву… Окружить… — скороговоркой пробормотал Хрущев.

Сталин внимательно посмотрел на него, приостановился, а потом, не теряя размеренного шага, подошел к нему, подхватил под руку и молча повел к двери. Выставив его за дверь, Сталин вернулся к хождению по столовой…

На другой день, когда сотни тысяч москвичей (больше всего женщины, старики и подростки) копали под летящим снегом противотанковые рвы, когда на веревках втягивали на крыши зенитки и бесполезные, в общем, пулеметы, когда вооруженные даже охотничьими ружьями и мелкокалиберками, еще никак не обмундированные отряды ополченцев шли к сборным пунктам у военкоматов и застав, патрули НКВД уже заняли все мосты, тоннели, переезды и перекрестки больших улиц, а совсем устарелые, словно вытащенные из музеев, двухбашенные танки встали на обводах Можайского шоссе.

В небе не стихал гул то ли наших, то ли фашистских самолетов. Но бомбежек не было: бомбить не давала погода с усиливающимся снегом. Сталин с Берия, Щербаковым, Маленковым и генералом Артемьевым то и дело появлялся на улицах, входил в магазины, останавливался на площадях, окруженный охраной и радостно глазевшими, перепуганно-озадаченными москвичами и москвичками. Приветствовал их. И приветствовали его. Почти постоянно слышались крики: «Товарищ Сталин! Когда же будет победа? Когда погоним немцев? Когда наступление?»

— Всо, всо будэт! И наступлэные… и побэда… Это я., обэщаю. Будэт! А пока — сражяэмса… И — помнытэ… Я — здэс. Я с вамы… И ныкуда нэ уеду., из Москвы!