Теперь решение созрело. И вот он, приказ, словно отпечатанный в сталинской феноменальной памяти:

«В течение 22–23 июня 41-го года возможно внезапное нападение фашистской Германии на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.

Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения (эту вставку в проект приказа внес он, и за нее впоследствии будут старательно цепляться все, желающие обвинить Сталина в некомпетентности, перестраховке и даже глупости). Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов БЫТЬ В ПОЛНОЙ БОЕВОЙ ГОТОВНОСТИ и встретить внезапный удар немцев или их союзников.

ПРИКАЗЫВАЮ:

В течение ночи на 22 июня 41 года скрытно занять огневые точки укрепрайонов на госгранице.

Перед рассветом 22 июня рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировав.

Все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно.

Противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

Никаких других мероприятий без особых распоряжений не проводить».

И хотя приказ-директива был разработан Жуковым и Тимошенко и подписывался ими же, Сталин наизусть помнил все слова. Приказ этот уже навяз в уме. Но до последнего часа Сталин был почти уверен, что немцы сперва пойдут на широкую провокацию, как это было, допустим, с японцами на Хасане, на Халхин-Голе, и точно так же немцы подготовили провокацию в польской войне, обвинив поляков во всех смертных грехах. Гады и есть гады… Фашисты и есть фашисты.

— ФАШИСТЫ… — вслух сказал Сталин, тяжело опускаясь на диван, не зная даже, ложиться ли спать или оставаться бодрствовать. За шторой окна уже серело. Но телефон, замаскированная «вертушка» прямой связи с Кремлем, молчал, и Сталин решил все-таки лечь. Он подошел к двери, повернул ключ — так делал всегда, достал из шкафа подушку, подумав, добавил еще одну, бросил на диван свежую простыню — постельное меняли ежедневно, потому что Сталин считал: на свежей простыне отдыхается лучше. Сев на диван, он начал, отчаянно морщась, стягивать сапоги. Самое это было трудное, противное дело: после пятидесяти уже появилось брюшко, а ноги болели, как ни лечил. Припомнил, что как-то стягивать сапоги ему бросилась помогать Валечка и как он цыкнул: «Я — шьто… Памэщик?!» Больше не подступалась.

Стянул сапоги, размотал портянки, устало пошевелил натруженными пальцами, чувствуя явное облегчение. Поморщился, обоняя неприятный запах: ноги потели, чего только он ни делал. Из-за этого не носил и носки, а портянки каждое утро Валечка приносила свежие.

Кривясь от боли в ногах и в спине, пошел в туалет, был Вождь теперь в одной заношенной нижней рубахе (не любил менять) и в шелковых кальсонах, которые стал носить недавно, из-за Валечки, а раньше носил простецкие, солдатские, бязевые. В таком одеянии, без кителя и сапог, он казался еще ниже ростом, старее и с неудовольствием ощущал себя словно бы избитым. Все болело, недомогало. Положив свой потертый пистолет под подушку (иначе бы не уснул — оружие всегда успокаивало), он накрылся стеганым одеялом, с которым не расставался ни летом, ни зимой, и хотя было жарко, за долгий июньский день дачу напекло, Сталин укрылся с головой и мгновенно провалился в сон..

Но, кажется, сон этот опять переходил в явь, когда день, прожитый и тяжелый, еще не ушел из головы, из озабоченного, распаленного тревогой мозга. Все события этого дня прокручивались с надоедной медлительностью. Особенно утренние сообщения всех разведок: война, война, война! Армии Гитлера пришли в движение… Перебежчики сообщают… Из Киевского особого… Сообщение… Два «юнкер-са» приземлились. Летчики сдались… И — тоже: война! А в Политбюро, кроме Молотова… Все спокойны… Все верят в силу армии. Ворошилов вострится… Маленков успокаивает… Берия глядит в рот: «Какая., вайна? Гитлер что — дурак?» И все-таки., это., войска, это., надо., готовить… — Калинин. Стратэг… Сморчок..

И опять лица, лица, лица. И все смотрят. А отвечать будет ОН. Отвечать. Вспомнилась во сне уже львовская встреча с Гитлером. Его, Гитлера, лицо, лицо продажного актера, позера… Дешевые ужимки. Бегающие бледно-голубые глазки, челка, дергающиеся, ужимающиеся усики. Торжественно клялся… Прижимал руки к груди… «Германия никогда не будет врагом России! У вас есть прекрасный ход! Индия! Афганистан! Иран! Выход к третьему океану! Зачем двум великим, идущим к социализму странам ссориться? Зачем?»

Гитлер… Гитлер… Гит..

Сталин впал в забытье. И тут же неприятно, резко проснулся. В дверь стучали.

— Товарищ Сталин! К телефону… Жуков звонит! Война! Немцы бомбят..

Кряхтя, поднялся. Начал одеваться. Спал ли? Не понял. Бомбят? Москву, что ли? — была первая мысль. Значит, сошлось. Все сошлось. Но ведь приказ передан за полсуток… Должны подготовиться..

Сунул ноги в комнатные туфли. Вышел. Рядом стояли навытяжку Румянцев и Власик. А мысль все металась: «Может… провокация? Еще обойдется?»

— Слушяю… — болезненно сказал он.

— Товарищ Сталин! — властный, жесткий голос Жукова. — Разрешите доложить… Сегодня в три тридцать немцы перешли границу. Во всех округах. Бомбят города Украины, Белоруссию, Прибалтику. Как быть?

Они спрашивают, и он должен ответить… Помедлил, обдумывая.

— Вы меня слышите? Поняли?! — голос Жукова уже превышал данную ему власть.

— Гдэ… нарком?

— Нарком здесь!

— Шьто Кузнецов?

— Флот подвергся нападению, но атаки отбиты. В Севастополе есть разрушения. На флоте потерь нет.

— Харащше… Скажите… Паскробыщеву… шьтобы… собрал Политбуро. Вам с наркомом., прибыт в Крэмль… Эду..

Совершенно измученный, вернулся в спальню. Начал одеваться. Валечку не вызывал. Портянки пришлось наматывать старые. Значит., война… Невольно прислушался. Не гудит ли небо? Нет… Но могут долететь. У Гитлера, по сведениям разведки, нет дальних бомбардировщиков. Но… К сожалению, у нас новых ТБ-V тоже мало… Но есть ТБ-Ш, есть С-47! И он прикажет немедленно бомбить Берлин! Значит, война… И этот маньяк его обдурил? Как раз — нет! Теперь он попался в расставленный ему капкан. Теперь ясно… Кто агрессор… И армия, конечно, уже встретила врага. Павлов, Кирпонос, Кузнецов… Знают свое дело. Воевали в Испании. Да и сил у нас больше. Танков. Самолетов. Орудий. Войск..

Уже идя к машине, с крыльца пытался приободриться. Утра еще не было. Светала первая синяя заря. Спал, глухо молчал парк, не пели птицы. Лишь далеким криком, голосом помешанного доносилась, должно быть, сова. У ворот, открывая, суетились часовые, да в галерее, соединявшей дачу с кухней и домиком обслуги, слышалось какое-то движение. Сталин садился в машину, когда в одном из окон, задернутом шторкой, сдвинулась белая задергушка и бледное женское лицо припало к стеклу. Валечка, заспанная, а может, и вовсе не ложившаяся, наспех застегивала кофту.

— Паэхалы! — морщась, пробормотал он, устанавливая поудобнее больные ступни.

Три черные машины выехали со двора дачи и устремились к повороту на шоссе. Когда автомобили мчались по прямой к Москве, уже посветлело от восходящего солнца. В приоткрытую форточку сталинского «паккарда» донеслось пение жаворонка. Земля просыпалась. Но спали еще мирным сном мелькающие вблизи и тянущиеся вдали дома, пригороды, поселки. Воскресный сладкий московский сон с теплыми дебелыми москвичками, сладкими, нацеловавшимися за ночь девушками, беспечными наглыми парнями, рабочим людом, хлебнувшим с устатку положенную в воскресенье, законную… Москва всегда умела жить-отдыхать.

«Спят..», — подумал Сталин и, пригнувшись к стеклу, поглядел в небо.

Было ясно, чисто, спокойно голубело. Мирное небо. Но давящая голову мысль откинула его обратно на подушку сиденья. «Неужели все-таки война? Война? Видимо, война… ВОЙНА..»