2. «Печь топите вечером, когда в окне синё…» Печь топите вечером, когда в окне синё (В основанье пламени есть синь такая ж точно), свет не зажигая, смутно думая свое в колыханье отсветов, в их самом средоточье. И когда согреются глина и кирпич, жар лица к хладеющим стеклам обращая, слушайте, как дышит жар обуглившихся рощ, отрешась от радости, не то что — от печали. 3. «Именно поэтому: языком костра…» Именно поэтому: языком костра, сим глаголом пламенным ты овладела вольно — мне хотелось взять тебя в этот мир, сестра, в этой поздней осени холод полноводный. Именно поэтому: на ветру утрат дымом застит пламени жгучие воззренья — мне хотелось взять тебя в этот мир, сестра, где огонь и вправду греет — хоть на воскресенье. Мне кажется, душа Мне кажется, душа не видит после смерти. Иль видит по-иному, не спеша: меж оболочек эфемерных не бьется каждый миг, как бабочка ночная, а невзначай проходит среди них и ничего не видит — просто знает все сразу. Но едва ль возможны здесь детали — так в полной тьме и близкое и даль сошлись в одно, чтоб мы их не видали. Как мы не видим — так глядит сей взор высокий. А смерть сближает в очевидный мрак все удаленья — расстоянья, сроки. Баста Что ж тот чудак Что ж тот чудак, что в смертный час Помпеи ловил руками падавшие камни и перебрасывал с ладони на ладонь, как мы подчас картофель испеченный? — мир пеплу своенравному его: из горожан, проснувшихся в то утро, никто его искусства не заметил — они ведь даже гибели своей в тот ясный день путем не разглядели. Птицелов Жил в Ирландии ирландский поэт в башне сизой, где сова не поет. Птицеловом был: не птиц, а полет он ловил паучьей сетью чуть свет. Он был Гамлет из хорошей семьи — кто католик в ней, а кто патриот, кто фанатик, а кто нытик, и вот стал он Гамлетом себя посреди. На бутылках он любил ярлыки, этикетки, пробки, пленку свинца, он любил, чтоб расходились круги от упавшего в ладони лица. Он был истиной нагой умилен — не одеждой лживой ах в кружевах — под чулками, под укромным бельем, где под мышками пушок рыжеват. Миновали молоко и латынь, Августин, иезуиты, запой — дальний Дублин от зари золотым одеялом укрывает прибой. Он спустился с парашютом в Париж, там, где в Сене протекает абсент, где художник ловит отблески крыш тем, что явно начинает лысеть. Он показывал жене Нотр-Дам, Тюильри и Лувр и Пале-Рояль, в лимузине по Монмартру катал, где убили госпожу де Ламбаль. А Ирландия плыла по волнам, и вдали качались мачты аббатств, тех, к которым он ее ревновал — он создаст ее по-новой, Бог даст. Он был Гамлет, но его не вернешь: он до Англии добрался, и там обезглавлен не был — не по летам. Видно грамоту подделал он все ж. Он предпринял путешествие в смерть и назвал ее всей жизнью, да: всей. И в паучью Пенелопину сеть возвращается всю жизнь Одиссей. …Но напев — напев он не одинок: со звучаньем смысл венчается — речь уплывает — беспечальный челнок по волнам круглей цирцеиных плеч. Восход солнца
Кончалась ночь — утех? — утех. Но есть поверье вот: один увиденный восход — один прощенный грех. А потому, а потому скорей смотри в окно, и там, где было — все одно! — ты не увидишь тьму. А если вместе поглядим его издалека, то хоть восход — один? — один, простятся ДВА греха. «Страшись однажды в душу к ней войти…» Страшись однажды в душу к ней войти, как входишь в город древний на пути, исполненный сегодняшнего блеска, не замечая средь красот жилых руин, оставшихся от храмов поднебесных, хоть, может быть, ты сам разрушил их. «Не век глядеть нетленно…» Не век глядеть нетленно и отражать, блеснув, слепого вожделенья чужую кривизну — и кто-нибудь согреет когда-нибудь, дай Бог, твой влажный и серебряный зеркальный холодок. |
