«В Перове стояли дымы…» В Перове стояли дымы. И дым, состоящий из тьмы, блистал под луною своими пустыми боками, как столп соляной, как колонны шлифованный камень — вот так исчезали из нашего прошлого мы. Так душ неизбежная связь, что правит житейским содомом — она исчезает, виясь, как дым между небом и домом. Воспоминания о смерти 1. Воспоминания о смерти «Вне душ. Вне вех. Прошел тот век…» Вне душ. Вне вех. Прошел тот век, что рифмовался с человеком. И мы живем уже поверх того, что было нашим веком. А в этом умираем без помех. «Наш век жесток и в верованьях крут…» Наш век жесток и в верованьях крут. Но даже в нем хотелось бы остаться, когда по нашей улице идут, окончив подневольный труд, красавицы и святотатцы, и между ними там и тут все дети кружатся, выкрикивая святцы. «Я бы жил совсем иначе…» Я бы жил совсем иначе. Я бы жил не так. Не бежал бы, сжав в комочек проездной пятак. Не толкался бы в вагоне, стоя бы не спал. На меня б двумя ногами гражданин не встал. Я бы жил в лесу усатом, в наливном саду этак в тыща восьмисотом с хвостиком году. И ко мне бы ездил в гости через жнивь и гать представитель старой власти в карты поиграть. «В продолжении рода спасенья себе не ищи…» В продолжении рода спасенья себе не ищи: нищету своей памяти ты завещаешь потомкам — и не видят они, как ты медленно таешь в ночи — на глазах исчезают, окутаны временем тонким. Никого не вини. Никому не печалуйся в том. Одиноким виденьем становится жизни истома. А кругом — тот же скарб, тот же скрип у дверей — тот же дом, тот же скверик с детьми перед окнами зримого дома. «Когда на вас навалится зима…» Когда на вас навалится зима всей беспросветною декабрьской тьмою, возьмите черный том Карамзина: что в нем заложено кровавою тесьмою? — все те ж снега с прорехой зорь, дымок жилья у волка на примете, всея равнины самодержец — ветер да слез морозных кристаллическая соль. Быть может, вам пригрезится тогда: декабрь и есть декабрь — и никогда не минет его незрячий ветер на равнине да золотая зорь его орда. «Вот и снесли тебя, вот и снесли…»
Вот и снесли тебя, вот и снесли, дом, где я вырос из старой земли, будто и впрямь доказать захотели, что меня не было на самом деле там за годами в густой тополиной дали. Нет ни сараев твоих дровяных, ни раздиравшего душу бурьяна, нету ворон, что зимою багряной вместе с деревьями оголены. Поздно жалеть, раз уж прежде жалеть было рано. В этих стихах остаются холодные сени, где половицы косят, под извечный скрываясь сундук, стол под истлевшей газетой, оконце с погодой весенней, лестница с плачем насилу ведущая в сени, наших шагов по которой спускается стук. Низкие комнаты жмутся к нагревшейся печке, есть на заслонке чугунной забытого века клеймо, окна зимой на заре оплывают, как сальные свечки, вечер, и в комнате, словно в грядущем, темно. Вот и снесли тебя, теплая, детская вечность. Плачь, человек: обесцветило время глаза! Плачь, человек: надломилась спины крестовина! Плачь, человек: ты не в силах об этом сказать — плачь и рыдай над молчанием непоправимым. 2. Полуслово «Жил да был боярышник…» Жил да был боярышник у житья на воле. Даже был пятерышник в своей кирпичной школе. Боярышник, боярышник д'нас не хватит на год: больше нет, боярышник, сафьяновых ягод. Снегопад Закат за осиновой сетью померк. И лед выступает дыханья поверх. И яркая щель, что ведет в магазин все ярче — с исходом небес и осин. И снег заскрипел высоко в небесах и падал потом, попадая впросак, как в чашку лохматую сахар-песок — исчез на губах, на ресницах просох. Озимые люди по избам сидят. Спасибо, соседи когда посетят: ведь время — не сахар, и сердце — не лед, и снежная баба за водкой идет. |
