Телицкий свернул одну доску, отбраковал, длинная, взялся за другую.

Что за люди? — думалось ему. Полгода уже непонятно чем занимаются, а проложить мосток, чтоб элементарно не сверзиться вниз, не в силах. Выше их разумения. Все дядю ждут, что он придет, разберет, по головкам погладит.

Уроды немощные.

Подальше бы от вас, пода... Телицкий сморщился от наплывшей вони. Ну, ясно, выгребная яма прямо под домом.

Он торопливо переворошил кучу, выдернул три доски, сбитые наискосок четвертой, видимо, часть двери, и поволок их к колодцу.

Шевелил траву ветер. Подкараулив на углу, солнце брызнуло в глаза, и несколько мгновений Телицкий шагал вслепую.

И все! — звенело в голове. Все!

Он сбросил доски поперек бетонного кольца, попробовал ногой — чуть пружинят, но вроде бы вес держат.

Ведро закачалось на крючке и, оббив дно о крайнюю доску, ухнуло вниз, в прохладную тьму. Телицкий закрутил ворот в одну сторону, потом в обратную. Поймал стальную дужку в пальцы. Значит, одно он уже отнес, это второе. А считать надо обязательно, он в Донецке потом предъявит.

Чуть перекосившись, Телицкий зашаркал к дому. Ведро жестяным боком, прикасаясь, холодило голень.

— Вы не свалились там? — спросила его Людка, поднимая голову с подушки.

— Нет, — выдохнул Телицкий.

— А мы уж хотели Юру звать. Колодец- то глубокий здесь. Думаем, вдруг вы утопли. Или сломали чего.

— Спасибо за заботу.

— Вы чаек по доброй-то душе на обратном...

Телицкий остановился.

Колкие слова так и вертелись на языке. «Сука старая» — было самым приличным словосочетанием. Лежат они, разлеглись...

— Христа на нем нет! — сказала Мария Никифоровна. — Убийца он!

Вздрогнув, Телицкий с ведром подступил к лежакам.

— Я ни в чем не участвовал, — процедил он, чувствуя, как пылают щеки. — Ни в чем! Нигде! Мне вообще похрену! И область ваша тоже! Как хотите. Вы — сами по себе и я — сам по себе. Я ни с кем не воюю!

— А что вы тогда здесь делаете?

Похожий на отца Макар Ильич, нацепив очки, смотрел на Телицкого подслеповатыми глазами. Мир дробился по краям толстых линз.

— Ничего, — сказал Телицкий, отворачиваясь, — воду ношу.

— Вот и носи, сынок.

— Вот и ношу!

Свечкин успел вымыть всю комнату и возил шваброй уже у самого порога.

— Куда? — спросил Телицкий.

— В кастрюлю, — показал Свечкин. — И в бак, что останется. Нет, погодите, у вас ноги грязные.

Он отобрал у Телицкого ведро.

От стены, не мигая, смотрел Всеволод.

— Я не воевал, — сказал ему Телицкий.

Всеволод сжал кулак.

— Я журналист, — сказал Телицкий. — Вы слышите меня? Этим враждебным отношением вы никому лучше не сделаете. Тем более, что всюду декларируется курс на сближение, на общее единение какое–то.

Свечкин перелил воду в кастрюлю, стоявшую на печи.

— Всех вас... — процедил вдруг Всеволод, краснея трясущимся лицом. — Всех вас в землю, в ад, в самое пекло!

Ненависть его была оглушительной.

— Вот спасибо, — холодея, сказал Телицкий, — а я вам воду тут...

— Не слушайте его, Алексей, — сказал Свечкин.

Он наполнил стоящий на табурете бак едва на треть, вода, во всяком случае, закончилась быстро, и передал ведро журналисту.

— Еще? — глянул исподлобья Телицкий.

— Если можно.

— Там, во дворе, чайник просят.

— Возьмете?

Телицкий нехотя кивнул.

— А чашки я им сейчас вынесу, — сказал Свечкин.

— Они могли бы и сами.

Свечкин улыбнулся.

— Алексей, они старые, им тяжело.

— А я? — повысил голос Телицкий, снимая горячий чайник с подставки. — Мне, получается, легко? Просто порхаю!

— У вас что, родителей нет?

— Есть, мать. Желает донецким и луганским гореть в аду, вот как этот ваш... — Телицкий дернул подбородком в сторону Всеволода.

— Простите ее, — сказал Свечкин.

Просветленный!

— Да бог с ней, — сказал Телицкий. — Я уже не обращаю внимания. Так, звоню иногда, интересуюсь, жива ли. Пойду я.

Он вздохнул, досадуя на то, что, возможно, наговорил лишнего, и выбрался наружу. Молча бухнул чайник на стол и завернул к колодцу.

Еще одно ведро.

Мышцы плеча заныли от непривычного напряжения. Ворот скрипел — да-вай, да-вай. Телицкий давал. Выловил, отцепил, понес.

Свечкин оделял стариков чашками.

— Я бак придвинул к порогу, — сказал он. — Сразу и лейте.

— Деньги бы с вас брать, — выдохнул Телицкий.

— Украина пенсии зажала.

— Да я так.

Телицкий зашел в дом, сдвинул плечом полог и, оставляя грязный отпечаток, встал одной ногой на тряпку. Желтый эмалированный бак вобрал ведро воды и не подавился.

— Эй, господин украинец, — позвал лысый Михаил Степанович с лежака.

— Я — журналист, — сказал Телицкий.

— Да мы знаем. Ты объясни, чего вы за нас цепляетесь?

— Я — не цепляюсь.

— Разве ты не украинец?

— Украинцы все разные.

— А кто ж нас бомбит тогда?

— Не знаю, я не участвую, это без меня. Понимаете, без меня! Не коснулась мобилизация! Не скачу, не стреляю!

Михаил Степанович наклонил голову, выпятил губу.

— Точно украинец.

— Вы знаете... — Телицкий стряхнул грязь с ботинка на чистый пол. — Мне воду носить надо. Между прочим, для вас.

— А совести нет.

— Вы сговорились что ли? — взорвался Телицкий. — Это я разве виноват, что у вас тут ни света, ни хрена нет? Что вас все бросили, и только Свечкин надрывается и обихаживает эту богадельню? Блаженный выискался тоже! А где власть ваша? Где эти... Захарченко, еще там... Где? Я вот здесь, а они — где?

— Алексей, — Свечкин, появившийся за спиной, тронул его за плечо.

— Да идите вы! — дернулся Теплицкий. — Я-то что?

Он выломался из тесных сеней на крыльцо, плюнул, в последний момент сдержал руку — а так бы взлетело ведро в зенит и ухнуло вниз, на отдыхающих. Потом приписали бы подлое преступление против жителей Донбасса.

В бурьяне, у колодца, ему стало полегче.

Дергало сердце: вот какого хрена претензии — к нему? Он — Порошенко? Яценюк? Климкин? Кто там еще?

Трава успокоительно шелестела: забудь. Завтра ты уже будешь в Киеве. А эти старики, Свечкин, водитель Коля останутся дурным сном. Пути разойдутся, и ты просто вычеркнешь командировку из памяти.

Он устало поднялся.

Дзон-н! — поехало ведро. Что бы ни говорили, а воды он им наносит. Чтоб захлебнулись. Полную ванну!

Телицкий представил, как Свечкин сгружает в гигантское чугунное корыто всех этих немощных любителей свежего воздуха, сверху еще Всеволода на лежаке, а снизу, потрескивая, начинают одеваться ярким огнем дрова. Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, старые?

Да, кровожадно, да, апокалиптично. Довели.

Ведер десять Телицкий относил на автомате — крутил ворот, снимал с крючка, шел к ванне, отпихивая тепличный целлофан, и вливал воду в ненасытную утробу. Свечкин мелькнул было на периферии зрения, но ничего не сказал. Мог ведь сыронизировать, мол, чудо чудное, украинец — и работает.

Хотя сам он тоже... Или он уже не украинец? Перепрофилированный украинец? Переобувшийся в прыжке?

Воды в ванне словно и не прибавлялось. Пробка вроде бы держала. Насмешливо плавали по поверхности листики и травинки.

Телицкий вспотел.

Он сделал еще четыре ходки, уже задыхаясь и на подгибающихся ногах. Чугунный монстр наконец соизволил заполниться на треть. Телицкий даже похлопал его по черному боку, безбожно пачкая руку.

Распогодилось. Небо сделалось синим, светлым. В него бессильно пыхала дымом печная труба. Где-то далеко бухнуло, но Телицкий даже не обратил внимания. Ну, бухнуло. Мало ли придурков на свете?

Пот полз по лбу и по щекам, ветерок остужал кожу.

Телицкий стоял и смотрел, как лежат старик и старухи. К ним вышел услужливый Свечкин, поставил на стол баночку гуманитарного варенья, подсел к Марие Никифоровне. Она, приподнявшись, обняла его за шею.

А не геронтофил ли он? — подумал Телицкий.