Мужичок несколько секунд в прищур глядел на шутника, оценивая степень оскорбления, потом медленно, не спуская с него взгляда, высыпал сливы под колесо.
— Если думаешь, что я тебе трусы на верёвочке, то глубоко ошибаешься.
Усмехнулся и пошёл вдоль забора, тарахтя пустыми вёдрами, как трещотками, по штакетнику.
Кречет стукнул по лбу нарисованному человечку. Сергей проверил ударом ноги накачку шин. Молча влезли в машину, Дима включил радио. Москва, как болтливая баба, взахлёб рассказывала о себе в новостях, и единственное, что её заглушало, так это трещотка Василя. Юмор — он такой, он сковорода без ручки. Собственно, человеку и даны два уха и только один рот для того, чтобы больше слушать и меньше болтать.
— Поехали, — принял на себя командование Сергей: старшим машины среди военных является тот, кто сидит справа от водителя.
Стараясь не раздавить сливы, Дима развернул машину, выставив её широкую морду к лесу, поглотившему разноцветный мотоцикл. Зелёная стрелка на экране навигатора уткнулась тоже туда, в извилистую лесную дорогу, которая и обещала вывести путников к нужной деревеньке. Баба Зоя, должно быть, уже заждалась заказанного замка…
Проплыли расхаживавшие вдоль дороги в ожидании добычи вальяжными гаишниками галки. Склонившиеся до пыли слоновьи уши лопухов. Москва в эфире продолжала сплетничать, но уже про Питер. Рекламный щит, увешанный, как грудь маршала, бесчисленными наградами, призвал вернуться и купить новые окна для счастья на улице Коммунистической. Но нарисованный усатый человечек понёсся на капоте вперёд, словно желая оставить как можно дальше брошенные хозяином сливы.
Дом бабы Зои даже не искали — первый слева на центральной улице, в голубой цвет выкрашенный. Приставленная к калитке палка извещала об отсутствии хозяйки, зато на шум мотора примчалась на трёх лапах утыканная репейником псина. Присела чуть поодаль, выхлопывая смиренными глазами милосердие. Поймав на лету кусок колбасы, вмиг забыла об интеллигентности и принялась давиться деликатесом, гневно прорычав даже на тяжело прожужжавшую рядом муху.
— Я туточки, тута я, — прозвучало от дома напротив.
Раздвигая заросли мальвы около палисадника, к гостям зашмыгала в галошах на вязаные носки бабуля. Сил хватило дойти до середины дороги, на разметке из бараньего гороха опёрлась о палку отдышаться. Подавшегося на помощь Сергея остановила издали: сама, не волнуйся сердцем впустую.
— Разогналась идти, а ноженьки меня не слышат, — оправдалась, подойдя. Порванное сбоку платье перетащила на перед, спрятала дырку под фартуком. — Да ещё утром для смеха тяпкой по ноге лузганула… Ну, здравствуйте! С приездом. Я соседка, баба Сима.
Указала палкой на голубой дом:
— Это я калитку палкой подпёрла от Кузьмы, шляется по дворам как будто он всюду один хозяин, — замахнулась на собачку, прыгающую следом. Вместо звонка постучала палкой по забору: — Зойка. Встречай гостей! Идите смелее, ждёт с утра.
Сергей отметил просевший угол крыльца и потерявшую из-за этого себе опору лавку. Это армейские острословы, намекая на скрещённые стволы пушек в его артиллерийской эмблеме, говорят, будто пушкари в этой жизни палец о палец не ударят. А ракеты к звёздам кто запускает? Пушкин? Хотя на грешной земле работы, конечно, ещё больше. Сюда, к бабе Зое, надо было раньше приехать...
Кречет, проследив за взглядом друга, согласно кивнул: надо менять стояк. Хотя теперь для чего, если уезжать?
— Ого. Больная-больная, а стол как для Путина накрыла, — с порога углядела баба Сима заставленный едой столик у окошка. Перехватила у соседки миску парующей картошки, утвердила её в центре стола: в сравнении с ней в селе даже хлебу место всего лишь на уголке. Однако приглашения остаться не получила и кивнула всей хате сразу: — Ладно, поговорите тут без меня, а если надо — кликните.
Всё же до последнего надеясь на угощение, потопталась у порога с палкой, как Кузя на своих трёх лапах. В селе последние дни только и разговоров, что Зойку-партизанку приедут забирать в дом ветеранов друзья её внука Костика, погибшего неизвестно где, но похороненного в Москве с почестями. Зря, что ли, сидела в засаде в мальве. По большому счёту, ей даже ни котелки московской фигуристой колбасы не надо, выгружаемой на стол приезжими, ни вон той жирной золотистой шпротины, и даже обошлась бы без заплетённого в косичку, но издалека пахнущего поджаристыми боками сыра. Ей интересно просто поговорить с новыми людьми — такого богатства нынче в селе ни за какую пенсию не купишь. Но потом — так потом.
— Хотела с дорожки молочком встретить, а оно только ночь переночевало, а уже скислось, — развела руками баба Зоя перед оставшимися. — Вон рукомойник, — кивком головы указала на закуток в кухне. — А полотенце сейчас принесу.
Держась за выбеленную, словно на выданье, печь, зашмурыгала во вторую половину хаты.
— Да вот же висит, не надо, — остановил Сергей, пока Кречет продолжил разгружать сумки.
— То состарилось, пора с рук на ноги перекидывать, — отмахнулась баба Зоя. Перетащила ноги через порожек, загрюкала дверцами платяного шкафа. — Костика давно видели? А что он сам-то не приехал?
Офицеры переглянулись. Глава района говорил, что после операции и наркоза память у бабы Зои поплыла, и что в её 90-летнем возрасте это трудно восстановимо. Но забыть, что Костя погиб…
А баба Зоя словно выходила через высокий порожек не в другую комнату, а в иное измерение. Появившись с полотенцем, недоумённо замерла, глядя на гостей:
— Вы кто?
Со страхом и любопытством начала оглядывать стены, словно видя их впервые. Как к чему-то спасительному, подалась к рамкам с фотографиями.
— Так это я, что ли? — ткнула она пальцем в девушку с ридикюлем, стоявшую около памятника. — Я. А это папкина могилка, — погладила стекло.
Костя сто раз рассказывал, как при облаве на партизан его прадед отправил дочь вместе с ранеными через болото, а сам, отвлекая немцев, повёл отряд на прорыв в другом месте. Пуля попала ему в горло, когда закричал «Ура», словно хотела остановить клич атаки. А семнадцатилетняя баба Зоя вывела из окружения раненых и получила орден Красной Звезды. Лесную могилку отца разыскала после войны и перевезла его останки на деревенское кладбище…
— А это Ваня мой, — улыбнулась солдатику с орденами на груди у развёрнутого знамени, и тут же постучала по стеклу пальцем: — Вот чего ты умер? Я тебя просила об этом? Мы ж тебя рятовали всем селом, а ты… Эх, батька-батька. Под землёй, а приползу к тебе!
Больше никого в рамке не распознала, хотя и потрогала пальчиком каждое лицо на снимках. Посмотрела мимоходом в окно, поправила занавеску на шнурочке и вдруг встрепенулась:
— Господи, так это же моя хата!
Принялась снова трогать и рассматривать занавеску с узнанным зашивочным рубчиком, божничку с иконой, диван, телефон на тумбочке.
— А где я только что была?
Взгляд умолял обмануть, не говорить правду. Тихо заплакала, присела на диван с резной спинкой и принялась стучать себя кулачком по лбу:
— Ну что ж ты у меня болеешь? Я тебя обидела чем-то? Что ж ты ничего не помнишь, делаешь из меня дурочку? — отыскала взглядом ребят: — Привезите мне врача. Пусть даст таблеток от головы.
Кречет дёрнулся к выходу — в бардачке машины какие-то таблетки имелись, но сам же и остановил себя словно на минном поле. Чтобы пройти по исчезающей памяти последней партизанки отряда «За власть Советов» — тут не хватит ни звёзд на погонах, ни крестов на груди. Эх, Костя-Костя!
Замяукала из сеней кошка, просясь в дом. Этот звук тоже оказался родным и знакомым, баба Зоя привычно подалась на него, толкнула плечиком дверь. Кошка вошла королевной, с хвостом выше себя. Полноправным членом семьи запрыгнула на диван, потянулась к еде. Сергей, сервирующий стол, шуганул её из-под руки, и лишь потом спохватился: наверняка у неё с хозяйкой свои застольные отношения. Бросил извинительно под стол палочку-выручалочку — кусочек колбасы.