Зимой и летом — адская страда

(«Минск-2» — не продолженье диалога).

Беда Донбасса — русская беда!

Сергей Прасолов (Луганск)

* * *

Когда события очерчивают круг,

Когда свершенья горестней лишений,

Когда нераздвоимы враг и друг,

Когда пугают собственные тени

И мятежи сменяются смятеньем,

Несносный и глухой,

Молчит мой дух.

Не минул день-деньской, но канул долгий год.

Вчерашний хам смиренно служит Богу,

Клейменный тать опять ведет народ

В грядущее испытанной дорогой.

Надзор все тот же, тщательный и строгий,

И вождь привычно разевает рот.

Чего же ищешь ты, и друг, и брат?

Глянь — в лавровом венке из собственных заветов

Идеализм неистовой планеты

Материальных требует затрат.

Кому какой отсчитано монетой —

О том споет седоголосый бард

На склоне лет или на склоне лета.

Энтузиасты гонят время вскачь.

Не различить потешных наших братьев:

Где в штатское одетый демократик,

Где ряженый в спасителя палач.

В усердии, по-бычьи выгнув выи,

Всему свободы пишут роковые.

Молчи, моя душа, молчи, не плачь!

Не мудрствовать. Не славить. Не стенать.

Жить по себе, своей достойно воли.

Ни хлеба этого, ни этой горькой соли,

Ни неба, ни земли

Не отнимать.

Вселенную, прозренную ночами,

Нести без оправданья

за плечами

Туда, где ждут уже отец и мать.

* * *

Босой,

в коротеньких штанишках

(их мама шила давними ночами),

осиянный

вихрастым солнцем,

пропитавшим сны,

в свой дом я возвращаюсь по стерне

неутолимой памяти.

Мир создан был вчера.

И неизменны

и суть вещей, и вещи,

и ветреные боги

благосклонно

внимают не молитве и не жертве,

а только шепоту

ещё бессмертных душ.

Ещё в карманах хлеб

на целый день,

и камешек проворный по воде

ещё скользит,

и голоса друзей ещё подобны птичьим,

и девочки ещё полумальчишки,

и соседи (ещё никто не умер)

собираются под вечер

играть в лото.

И городок прилёг одноэтажно

в языческой степи,

и оседает пылью седина дороги,

по которой

кочуют судьбы тех,

кто поля

ещё не перешёл.

А в безбрежье лета —

безбрежье трав и лет,

и нет ещё

пустой стерни

от скошенных надежд.

— Сыночек, бегай босиком!

Сначала больно,

а потом

привыкнешь.

И было так. Но стало вдруг больней.

Анна Ревякина (Донецк)

Шахтёрская дочь^[4]

* * *

Здесь густая трава и беспечные песни сверчков,

здесь разверзшийся ад среди райского лета.

И плывут облака по чернильному небу зрачков,

и в кармане сломалась последняя сигарета.

На войне не бывает ничьих, только свой и чужой.

По чужому стрелять, своего прикрывать, что есть силы,

повторять: «Слава Богу! Живой! Слава Богу! Живой!»

И звонить дочерям с почти севшей мобилы.

И любить сыновей, тех, что рядом — в окопе, в пыли —

делят тяготы дней, делят хлеб и говяжью тушёнку.

Эти воины — дети кротами изрытой земли,

вместо нимба Господь отдал им коногонку.

Вместо сердца Господь даровал антрацит,

вместо вдоха степного — горючесть метана.

Здесь густая трава, что так ярко, чадяще горит,

словно вечная слава победы на груди ветерана.

* * *

Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое «зуб за зуб», а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: «Война — не место для бабьих слёз!» И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз.

* * *

Мы — подвальные, мы — опальные,

кандалы наши тяжелы.

Мы — идея национальная,

мы — форпост затяжной войны.

Чёрной совести боль фантомная,

боль, что мучает по ночам,

эта домна внутри огромная,

наша ненависть к палачам.

Мы священные, мы убогие,

мы у боженьки в рукаве.

И глаза Его слишком строгие.

И следы Его на траве.

Утром встанем, пересчитаемся,

похоронимся, поревём.

Эх, война-война — девка та ещё!

Частоколы да бурелом,

заминированы окраины,

человеческий страшный суд.

Авель помнит, что всюду Каины,

только высунешься — убьют.

* * *

С нами Бог, с нами солнце и с нами дождь,

зарядивший снайперскую винтовку.

Это поле — рожь, а за рощей — ложь,

а за ложью ружья наизготовку.

Это поле — ржавчина старых битв.

Что посеет ветер степей разъятых?

Террикон лежит, словно мёртвый кит,

облака плывут, облака из ваты.

Золочёный гулкий степной закат,

уплывает солнце за край планеты.

Кто во всём случившемся виноват?

Кто спасёт распятую землю эту?

* * *

Господи Иисусе, как же страшно,

стало минное поле, была пашня.

Небо черно от дыма, глаза режет.

Господи, мы одержимы, мы — нежить.

Господи, я — отшельник, стрелок, пешка.

Господи, присмотри за мной, установи слежку,

приставь ангела, чтобы рука не дрогнула,

накорми манною дурочку сумасбродную,

дай хоть глоточек чистой воды из колодца.

Путь мой тернистый, путь, что не продаётся.

Лежу, а в глазах осень, коростой изъеденная.

Господи, вплети в косы мне святое неведение,

забери память, забери имя, дай новое.

Степь моя обетованная, время — средневековое,

время моё матерное, кровожадное, страшное.

Стало поле минное, а была пашня.

* * *

Родить бы сына,

назвать Николашей.

Родить невинного,

кормить манной кашей.

Родить красивого,

глазами в деда.

Пусть вырастет сильным,

балованным сердцеедом.

Родить бы дочку,

тонкую, как берёзка,

беленькие носочки,

платье в полоску.

Волос тугой, русый,

не сплесть в косоньку,

плечики узкие,

пяточки абрикосовые.

* * *

Никого не родишь. Только чёрный камыш да слепая луна над рекой, не пройдёт человек, даже серая мышь здесь боится бежать по прямой. Степь — лоскутный пейзаж и горячий рубеж, пограничье двух разных миров. Я люблю этот кряж, его дикий мятеж в кружевах кучевых облаков. И винтовка в руках, и ни шагу назад, здесь забытая Богом земля. И бесплодны поля, где под небом лежат нерождённые сыновья.

* * *

А с неба не снег, а серые лепестки пепла.

Мария лежит, и горы над ней огромны,

но Мария не видит горы — она ослепла,

врастая хребтом в донецкие чернозёмы.

Она захлебнулась огнём, прикрывалась дымом,

ползла, а после бежала к густой зелёнке,