Гонсало рано начал писать стихи. Инстинктивно чувствуя, что отцу не доставит удовольствия его увлечение поэзией, он прятал свои произведения в разных укромных местах.
К семнадцати годам он перешел на прозу, и первый же его опыт — повесть об их с Марией детстве — был напечатан в одном литературно-художественном журнале и получил одобрение целого ряда критиков.
Отец узнал об успехе сына случайно. Казалось бы, он должен был чувствовать себя счастливым и гордым, оттого что его юный отпрыск так рано добился успеха, поразив читателей «чистотой и удивительной для наших дней целомудренностью интонации, с которой ведется повествование», «свежестью образов», «красотою метафор» — так по крайней мере писала критика, — но Доминико, напротив, почувствовал себя глубоко уязвленным успехом сына.
Дело в том, что в этой повести был выведен он, Доминико Каррьего, выведен как фигура глубокая, интересная, талантливая, но из контекста произведения вытекало, что главный герой, существо сильное и цельное, выступил в роли угнетателя для своих собственных детей, сделав их жизнь безрадостной и горькой.
Доминико был потрясен неблагодарностью сына.
— Я всю жизнь пахал для вас с сестрой как каторжный, — вопил он, размахивая журналом, где была напечатана повесть, — сколько драгоценного времени было потрачено для вашего воспитания! Сколько средств ушло на вашу учебу!
— Да, ты много потратил на нас и времени, и средств, — с горечью подтвердил сын, — но главного мы оказались лишены…
— Чего? — отшвырнув журнал, в гневе спросил Доминико.
— Любви, — коротко бросил ему Гонсало и, хлопнув дверью, ушел из родительского дома навсегда.
Чтобы не зависеть от родителя, Гонсало перепробовал массу занятий, которые могли приносить хоть какие-то заработки — от посыльного в магазине до преподавателя в частной школе.
На школе он и вынужден был остановиться. Директор взял его на работу без университетского диплома, пленившись литературными познаниями и красноречием Гонсало. К тому же он сам пописывал стихи, любил современную прозу и мог по достоинству оценить тонкие, богатые смысловыми оттенками и образами, тексты Гонсало. Нравилось директору и то, что Гонсало Каррьего не изменила обрушившаяся на него слава. Он всегда был застенчивым, деликатным и в высшей степени скромным человеком.
Гонсало нравился женщинам. Вернее, одному типу женщин. К этому типу принадлежали существа поверхностные, но весьма сентиментальные, которым хотелось взять Гонсало под свою опеку, «создать ему атмосферу для творчества».
Но Гонсало для творчества не нужна была атмосфера. Он писал где угодно, когда угодно и на чем попало, лишь бы его никто не дергал за рукав и не пытался на него давить. Можно сказать, муза порхала следом за ним, куда бы он ни направился. У него было достаточно цепкое зрение: каждую отмеченную им деталь, движение человека или облака в небе муза на лету превращала в метафору и откладывала в память творца для его дальнейших писательских нужд. Таким образом, он не нуждался в опеке женщин, находясь под покровительством своей музы. Напротив, ему самому хотелось кого-нибудь опекать.
Такую возможность Гонсало представила девушка, с которой он познакомился на одной вечеринке, — Ана Роса ди Сальваторе.
С первых минут знакомства между ними установилось понимание, которое обычно возникает между людьми внутренне похожими и глубоко одинокими…
…Дорого же потом обошлось Гонсало это понимание!
Ана Роса бросала его из огня да в полымя… То она была нежной, внимательной, чуткой к самым незаметным движениям его души, то — грубой, резкой, насмешливой. То кидалась ему на шею с криком: «Защити меня!», то окатывала его ледяной водой, уверяя, что не нуждается в его доброте, понимании, а также в нем самом. То становилась мягкой, откровенной, и рассказывала о себе вещи, которые более расчетливая женщина никогда бы не поведала мужчине, например про свою связь с неким злым духом их семьи — Алирио, то скрытничала, замыкалась в себе и доводила Гонсало до белого каления своими насмешками. То уверяла его, что он один из лучших людей на свете, то упрекала в том, что он ведет себя с нею не как мужчина, а как влюбленный мальчишка, и в качестве образца настоящего мужчины приводила ему в пример Хермана Гальярдо, компаньона ее матери, богатого бизнесмена.
Словом, отношения с Аной Росой не могли принести Гонсало той радости, о которой он мечтал вначале, но о том, чтобы когда-либо покинуть ее, он и думать не мог. Ему казалось, он единственный человек на свете, способный понять эту странную, неуловимую душу, и это чувство не позволяло ему всерьез рассердиться на девушку.
Сначала он уговаривал себя, что им движет обычное человеческое сострадание к этому сумасбродному существу, намеренно губящему свою молодую жизнь. Он даже пытался выступить перед нею в роли снисходительного наставника, но Ана Роса со свойственной ей в иные минуты прямотою грубо высмеяла его:
— Как ты можешь давать мне советы? В советах больше нуждаешься ты сам, Гонсало. И я хочу дать тебе мудрый совет: постарайся забыть меня.
— Мне жаль тебя, Ана Роса, — начал было Гонсало, но девушка перебила его:
— Жалость тут ни при чем. Ты просто до смерти влюбился в меня, вот в чем дело. Да, ты влюбился в меня, такую далекую от всяческих совершенств. Так что брось этот учительский тон. Единственное, что тебе нужно, — это вовсе не то, чтобы я встала на путь нравственного исправления, — тебе просто хочется завалиться со мной в постель… А я подумаю над этим. Возможно, ты на какое-то время пригодишься мне в качестве любовника…
После этого памятного разговора Гонсало не раз пытался честно разобраться с самим собой, права Ана Роса или нет. Неужели ему в самом деле нужно только ее прекрасное, гибкое тело? Нет-нет, это не так. Он бы хотел вобрать в себя не только тело, но и все время ускользающую душу этой гордой девушки.
…Прошло несколько лет, в течение которых у Гонсало были разные женщины, но ни одна из них не смогла затмить в его сердце Аны Росы. Он уходил от нее, осыпаемый градом насмешек, яростно кусая губы и клянясь, что больше никогда не переступит порога ее дома, и вновь возвращался, для того чтобы продолжать пить чашу унижения. И наконец однажды, когда он, измученный ее издевками, повернулся к двери, чтобы очередной раз «уйти навсегда», то вдруг услышал тихий, будто идущий из самой глубины существа голос Аны Росы:
— Останься, Гонсало. Останься со мной.
…Они стали любовниками. Он часто оставался у нее ночью, обнимал ее тело, покрывал его ненасытными поцелуями, и она отвечала на его объятия и поцелуи, но счастливым Гонсало себя не чувствовал.
Он сознавал, что Ана Роса не любит его. Ей нужен мужчина, вот и вся любовь. Душа ее осталась скрытой за семью печатями. Разговаривать с нею по-прежнему было невозможно. Другие женщины охотно изливали перед ним свою душу, он был внимательным слушателем и добрым поверенным их нехитрых секретов. Они любили рассказывать ему о своих чувствах, о своем детстве, о своей работе; Ана Роса в последнее время отсекала малейшие попытки к откровенности.
Что за тайны носила она в своей неуловимой, как летнее облако, душе, что за мысли бродили в ее голове, какие фантазии будоражили ее воображение — за много лет их любовной связи он так и не узнал об этом. Все, что он мог сказать о своей подруге, так это то, что Ана Роса — глубоко несчастное существо и что она пестует свое несчастье в сердце, как мать пестует ребенка. Что она хочет знать радости. Что боится поверить в любовь.
Итак, много или мало знал Гонсало о ней, о своей любимой женщине?..
И да, и нет.
…В эту ночь Фьорелле приснился странный, тягостный сон.
Будто она с крохотной Мартикой на руках бежит через город, охваченный пламенем, и видит, как полыхают дома, как из окон вырываются языки пламени, рушатся стены зданий, трещат перекрытия, летят огненные балки. Она с ребенком на руках мечется среди огня и не знает, в какую сторону им податься, как выбраться из горящего города. Вдруг в проеме двери одного здания, также охваченного пожаром, возникает Виолета. Она манит бабушку за собой: сюда, сюда… Фьорелла видит, что все вокруг горит, что идти туда, куда настойчиво зовет ее Виолета, нельзя, но невольно повинуется зову бедной девочки. Огонь расступается перед ними. Они проходят через пустой выгоревший зал с закопченным потолком, и там Фьорелла видит сидящего в углу на корточках Хермана Гальярдо. Она хочет позвать его за собой, но Херман, увидев ее, отворачивается, а Виолета впереди призывно машет рукой: сюда, сюда! Фьорелла с Мартикой, обвившей ее шею руками, как завороженная следует за внучкой, и вдруг оказывается в прохладном, зеленом бассейне. Виолета все движется вперед. Фьорелле хочется окликнуть ее, но голоса нет, Мартика крепче прижимается к Фьорелле.
