Рассказывают, что в древности в этом кишлаке жили пять красавиц, лучших красавиц мира. Это были невинные и целомудренные девушки, все они работали, честным трудом зарабатывали свой кусок хлеба. В те времена кишлак был расположен ниже, чем теперь, у подножия горы, которая защищала его от сильных ветров и от чужого недоброго глаза.

Красавицы мирно жили в этом прекрасном, скрытом месте, ожидая своих возлюбленных, которые ушли воевать. Но вот однажды на кишлак напали разбойники и захватили красавиц. Подняв руки к небу, девушки стали молить об избавлении:

— О небо! Высокое, всевидящее и могучее небо! Ты видишь и добро и зло, что совершается на земле. Пожалей нас, спаси, защити от бесчестья!

Но небо им ничего не ответило. Тогда они обратились к земле:

— О земля, наша мать! Мы вышли из тебя и в тебя уйдем снова. Во имя материнской любви будь милосердна, укрой нас от врагов!

В тот же миг гора сдвинулась с места, завалила кишлак, и все злые разбойники погибли, а красавиц земля навсегда укрыла под собой. Они стали плакать глубоко под землей, их слезы просочились наружу родниками, и, орошенные ими, зацвели, зазеленели склоны холма, выросли могучие чинары, украсившие новый кишлак, названный Чашмаи Хубон, что значит Родник Красавиц.

Трудолюбивые обитатели этого кишлака вырастили виноградники, яблоневые сады, пышные цветники.

Но в то время, о котором идет речь, особенно в год 1860-й, народ в кишлаке сильно обеднел, несмотря на всю щедрость природы.

Почему это произошло? Разве была засуха или неурожай на полях? Или в садах не уродились фрукты? Нет, ничего такого не было. И богарные земли, и огороды, и сады каждый год давали обильный урожай. Только люди уже не могли им воспользоваться. Все, что было добыто их трудом, все плоды их усилий шли в амбары Мухаммедамин-бая, в карманы аксакала, имама, исчезали в бездонных мешках амлякдаров — сборщиков податей Бухарского ханства.

Мухаммедамин-бай захватил лучшие сады, плодороднейшие земли в кишлаке и его окрестностях. Дом бая, как крепость, обнесен был толстой стеной с высокими воротами. Все было за этой стеной — мехмаихана, да не одна, конюшни, амбары, подвалы, айваны и балаханы, сады и цветники. Все сто пятьдесят семейств кишлака Мухаммедамин-бай считал своими слугами и батраками.

Бай имел трех жен, но детей у него не было. Люди говорили, что бог не дает ему ребенка за то, что он немилостив к чужим детям. Ребенок дорог и нужен тому, у кого в сердце любовь и ласка, а у Мухаммедамин-бая только гнев и злоба, вместо горячего сердца у него в груди кусок льда.

Местный аксакал был всегда к услугам бая, — что бы ни случилось в кишлаке, он все решал в пользу бая, потому что и он сам, и жена его, и сын с дочкой кормились около Мухаммедамин-бая.

Имам кишлака тоже всегда молился только о Мухаммедамин-бае, вымаливал ему у бога долгую жизнь и тоже подбирал крошки с дастар-хана бая.

Все баи в кишлаке и их прислужники — все толпились вокруг Мухаммедамин-бая и славословили его.

Если в кишлак приезжал кто-нибудь из начальства — посланец или приближенный высокопоставленного лица из Денау, Юртчи, Шод-мона или из Каратага, — он останавливался у Мухаммедамин-бая.

Приезжал ли по делам хаким, казий или другой какой-нибудь начальник, — все они знали Мухаммедамин-бая. По всему краю шла слава о его богатстве, обширных земельных угодьях, о бесчисленных стадах.

Но в том же кишлаке жил человек, чья слава была не меньше, а, может быть, даже больше, чем у Мухаммедамин-бая. Человек этот не был ни купцом, ни муллой, ни имамом, ни начальником — это был бедный плотник, Назри.

В его руках дерево разве только не оживало. Он все мог сделать из него, вырезать что угодно, придать куску дерева любую форму. Из его искусных рук выходили колыбельки, сандали, топчаны, резные столбы для расписных веранд, украшенные чудесной резьбой балки и квадратные плиты для потолков, ларцы из чинары, колеса для точильщиков, станки для ткачей, гончарные круги для горшечников, — словом, множество чудесных изделий. И бедняк и богач, и ремесленник и земледелец — все нуждались в нем, все обращались к нему за помощью, все называли его уста, что значит — мастер.

От Байсуна, Шерабада, Термеза до Гиссара, Каратага и Куляба люди знали искусного мастера. Шли к нему, расспрашивая встречных, добирались до его дома и выкладывали ему свои просьбы. Мастер никогда не огорчал людей отказом, выполнял заказ или у себя дома, или уходил на целые недели строить дома или мечети и возвращался, только закончив работу. Если случалось ему выносить свои изделия на базар, их тотчас же раскупали.

У уста Назри был сын, красавец собой и умница, трудолюбивый и уже искусный, садовник. В тот год ему исполнилось шестнадцать лет. Звали его Истад, что значит: Пусть живет, пусть останется. Понятно, почему его так назвали, — он явился на свет как последняя надежда отца с матерью, после того как дети, рождавшиеся у них до него, все умерли. С малых лет Истад помогал отцу, учился ремеслу плотника, но мечтал быть садовником, выращивать молодые деревья, возделывать сад. Сам уста Назри тоже работал на земле, и в поле и в саду, поэтому он не мешал сыну, а, напротив, учил его садоводству.

Однажды уста Назри мастерил что-то, разложив в тени свои инструменты. Истад обрезал садовым ножом лишние ветки на яблонях и черешнях. Иногда уста краешком глаза посматривал на сына, любуясь его стройной фигурой, широкими плечами, проворными, сильными руками. Назри думал, что вот сын уже вырос, знает свое дело и теперь нужно, пока отец еще жив, найти сыну жену. А на расходы по свадьбе деньги наберутся, если поработать как следует летом. Ну, а не хватит, так в долг можно взять! Мухаммедамин-бай — ростовщик, это все знают, можно занять у него…

Только он так подумал — вдруг в ворота, подобрав длинные полы халата, вошел сам Мухаммедамин-бай.

— О, салам алейкум, бай! — поднялся ему навстречу мастер.

— Сидите, сидите, не бросайте работу! — сказал бай и проворно уселся на пенек. — Я по пути к вам зашел, давно не видел вас, дай, думаю, узнаю, как живете…

— Благодарствую, — ответил Назри. — Эй, Истад, беги-ка принеси курпачу.

— Не надо, не ходи никуда, Истад, — возразил бай, строго взглянув на юношу. — Я на минутку, посижу немного, посмотрю на вашу работу, а если начнете хлопотать, сразу уйду.

— Ладно, будь по-вашему, но все-таки о чае позаботься, сын, — садясь и продолжая работу, сказал уста, а так как бай покачал головой, отказываясь, старик добавил: — Мне и самому хочется чаю.

Милости просим, добро пожаловать!

— Благодарю, — сказал бай, глядя вслед Истаду. — Сын-то у вас совсем большой стал, помощник.

Уста ударил топориком по дереву и кивнул.

— Помощник-то помощник, — сказал он словно с укоризной, — а вот не любит он мое ремесло, не хочет быть плотником.

— Чего же он хочет? — спросил бай, как будто удивляясь.

— Сад он любит! — воскликнул уста, на этот раз даже с гордостью. — Страсть у него к деревьям да к винограднику, все бы ему саженцы сажать да прививки делать…

— Ну, сад у вас так мал, тут ему и делать нечего, — сказал бай.

— Ничего, нам и этого довольно, и за это бога благодарим.

Истад принес и расстелил перед баем на земле дастархан. Бай принялся переливать чай из чайника в пиалу и обратно. Уста разломил лепешку и положил перед баем. Истад отошел и принялся вновь за работу, Назри тоже занимался своим делом, а сам думал: Зачем это бай пожаловал к нам в дом? Без дела он, конечно, не пришел бы, не был бы таким обходительным и скромным. Но почему сразу не говорит, что ему нужно, почему тянет? Все посматривает на Истада, как он работает, и садик наш оглядывает — видно, хочет спросить, но удерживается… О господи, да чего же он хочет от нас?..

— Так вы говорите, что сын ваш плотничать не любит? — прервал наконец молчание бай. — Что ж, садоводство тоже неплохое дело. Мой садовник Рузибай совсем стар стал, не справляется с работой, ему нужен хороший, искусный помощник, а то сад мой совсем пропадет. Смотрю я сейчас на работу Истада и думаю: вот хорошо бы, если б он стал помощником моему Рузибаю. И сам Истад многому научился бы у опытного садовника, и ему помог бы, облегчил работу старику.