Но кто же захочет жениться на девушке-невольнице, да еще опозоренной?
Так прошло пять лет. Я постарела, а дочь моя, как нераспустившийся бутон, стала вянуть. В двадцать лет она казалась тридцатилетней. Болезнь и страдания старят человека, особенно быстро старит душевная болезнь. Я думала-гадала что делать, и ничего не могла придумать. Но тем больше я старалась облегчить страдания других людей, не пропускала нищего и бедняка, чтобы не подать милостыню, старалась помочь всякому несчастному, больному, слабому человеку, жалела всех.
И вот однажды, проходя по площади возле мечети Чордар, я увидела лежащего на земле юношу, больного, плачущего. Мне сказали, что это освобожденный раб Каракулибая, что он сирота и чужой здесь. Жалко мне его стало, я взвалила его на арбу, привезла к себе в сад, уложила на постель в своем доме, перевязала его раны, накормила, утешила, сказала ему, что он больше не одинок на земле и не бесприютен.
Ночью юноша, которого звали Истадом, плача, рассказал мне свою историю. Я успокаивала его, говоря, что моя судьба была еще страшнее, но я не сдалась, боролась, страдала, соединилась со своим Ибрагимом, а вот теперь одна у меня отрада, и надежда, и боль — моя Сафия.
У тебя же, — сказала я ему, — вся жизнь впереди, ты молод, бог даст, доживешь и до хороших дней, добьешься своего счастья…
Прошло несколько дней, Истаду стало легче, но он еще не мог ходить. И вот бог совершил чудо: моя Сафия привязалась к этому чужому человеку. Когда меня не было дома, она не отходила от его постели, смазывала целебной мазью его раны, меняла повязки, варила для него похлебку и кормила его, даже разговаривала с ним. Через месяц Истад встал совершенно здоровый и с позволения садовника взялся за работу в саду. И скоро, смотрю, моя Сафия оживилась, начала смеяться и даже напевать песенки.
Как-то вечером жена садовника мне сказала, что, видно, Сафия полюбила Истада. То же думал и садовник. В сердце моем теплилась надежда, и я спросила Сафию, не хочет ли она выйти замуж за Истада. Она застеснялась, покраснела, засмеялась и ничего не ответила. А старик садовник спросил о том же Истада. Истад согласился, и мы очень быстро все приготовили к свадьбе, устроили маленький той. Наконец-то я дожила до того, о чем мечтала, — увидела свадьбу своей дочери…
Вот, Фируза, моя дорогая, — закончила свой рассказ Дилором, — Сафия — это твоя мать, Истад — твой отец. Они прожили вместе восемнадцать лет, до тебя у них были еще дети, только все умирали совсем маленькими.
Наконец появилась на свет ты. Но через месяц после твоего рождения умерла твоя мать. Отец твой ненадолго пережил ее. Ты — сиротка, осталась совсем крошкой у меня на руках. Я купила на последние свои деньги козу с козленком и стала кормить тебя козьим молоком. И выкормила, и вырастила, и вот ты уже мне помощница в доме. Теперь дай бог мне только увидеть тебя устроенной, счастливой, порадоваться на твое счастье, а потом навеки закрыть глаза, потом можно и умереть спокойно, больше мне и желать нечего…
Слушая эту печальную историю, Фируза не могла удержать слез, она плакала, поминая покойных своих отца и мать, которых она даже не знала.
— Не плачь, ягненочек! — сказала Дилором. Бог тебе даст здоровья и долгой жизни.
— Бабушка! — успокоившись немного, спросила Фируза. — А почему мы из сада сюда переехали? Вы мне этого не рассказали.
— Да, верно, — молвила старуха. — Ум за разум зашел, говорю много, а то, что нужно сказать, забываю. Горе мне… А дело в том, что сын Латиф-бая разорился, что-то у него не задалось по торговым делам, он не сумел обернуться, а потом пришлось ему продать сад отцу вот этого Гани-джан-байбачи, Каракулибаю, тому самому, кто купил твоего отца и во время своей болезни освободил его. Каракулибай поселил в саду нового садовника, человека злого и сварливого. Мы с ним не могли ужиться, не поладили. Тебе тогда было только три года. Я стала молить Каракулибая, который теперь стал моим хозяином, уволить меня от работы в саду. Я уже стара стала, мне не под силу управиться с садом, — сказала и ему. Баю это было на руку, потому что новый садовник хотел все по-своему устроить в саду. Ну и Каракулибай перевел нас в город и позволил жить здесь…
Кто-то постучал в ворота. Фируза вопросительно взглянула на бабушку.
— Не пугайся, ягненочек, — успокоила ее старуха, — пойди спроси, кто там. Это, наверное, пришел Ахмед-джан, водонос.
Фируза вышла из комнаты. Взошедший месяц едва освещал двор. Со всех сторон слышалось пение петухов. Жара спала, долетал легкий прохладный ветерок, принося ароматы полевых трав. Фируза вздохнула и подошла к воротам.
— Кто тут?
Это действительно был водонос Ахмед. Войдя во двор, он снова запер ворота, потом спросил у Фирузы:
— Ну, как бабушка? Пропотела?
— Слава богу, ей немного лучше, — ответила Фируза.
Водонос облегченно вздохнул и вместе с Фирузой вошел в комнату. Старуха Дилором, сидя на постели, пила чай. Ахмед подошел к ней поближе, сел на паласик, помолился, потом, вглядываясь в лицо старухи, сказал:
— Ну вот вы и пропотели, и жар, наверное, спал?
— Слава богу, пропотела, и жар спал совсем, — отвечала старуха и, отдав пиалу Фирузе, спросила — Почему ты так поздно, Ахмед-джан? Задержал кто-нибудь тебя?
Водонос не сразу ответил. Он вынул из-за пазухи своего залатанного полосатого халата узелок, развернул его — там была лепешка и немного плова с кишмишем.
— Нынче вечером в доме Гани-джан-байбачи было угощение для родных по поводу предстоящей свадьбы. Я принес туда воды и уже собирался уходить, как меня позвали… — Он взял у Фирузы пиалу с чаем и продолжал — Нашли тело матери Савсан… на кладбище, на холме Бикробод. Убийцы ударили ее чем-то тяжелым по затылку и ошесли на кладбище.
Старуха широко раскрыла глаза при этом известии.
— О, господи помилуй! — простонала она. — Кому она мешала, эта бедная, несчастная женщина!
— Кто знает? — проговорил Ахмед и, помолчав, добавил: В последнее время она слишком много голосила.
— Говорят, она подала жалобу на Гани-джан-байбачу, потребовала, чтобы нашли ее дочь Савсан, это правда?
— Жалобу она подала, — сказал водонос, — ну вот теперь и ответ на свою жалобу получила — отправилась к своей дочке.
— Как к дочке? — воскликнула Фируза. — Да ведь бедную Савсан месяц назад вынули мертвой из хауза?
— Да, — подтвердил водонос. — А сегодня вечером мы и мать похоронили там же, на кладбище, рядом с дочкой, и помолились за упокой души обеих… Господи прости! Когда мы выносили покойницу из мечети и направлялись к кладбищу, из дома бая неслись громкие звуки дойры и шум пирушки…
— Смерть этой несчастной женщины — праздник для Гани-джан-байбачи! — проговорила старуха. — А что же люди говорят? Искали они убийцу?
— Говорят: тебя укусили, а мне что до этого? — сказал водонос. — Все, что они сделали, — нашли труп, отдали его аксакалу, даже без савана, а сами пошли на пирушку. Кто знает, может быть, сами убийцы там теперь и угощаются…
— Упокой, господи, бедную мать!
— Аминь! — отозвался водонос. — Говорят: не играй хвостом льва, не играй острием ножа. И верно. Кто такая была мать Савсан, чтобы тягаться с Гани-джан-байбачой?! Лучше бы покорилась своей судьбе и вернулась живой в Каракуль.
— Мать не может покориться, Ахмед-джан! — возразила старуха. — Мать сама пойдет на смерть, чтобы защитить свое дитя. Мать не побоится ни льва, ни острого ножа…
Ахмед покачал головой и ничего не ответил.
Фируза, тяжело вздохнув, спросила:
— Это хауз позвал Савсан и утащил ее в воду?
— Да уж, — отвечала старуха, — у нас теперь и хаузы стали кровожадны, как люди, избавь нас, боже, от такой беды!
И старуха плюнула через левое плечо и подергала себя и Фирузу за мочку уха.
А водонос, хорошо знавший историю Савсан, не промолвил ни слова.
С молодых лет он разносил воду по домам, знал все семьи в тех кварталах, которые обслуживал, но никогда не раскрывал рта. Два раза в день он приносил в бурдюке воду людям, получал свой хлеб насущный, вечером возвращался домой к своей старухе и ложился спать. У него не было детей, и он любил Фирузу, как дочь, и всегда приносил ей что-нибудь вкусное из того, что ему давали. И сейчас он не стал рассказывать страшную историю Савсан, потому что не хотел, чтобы девочка узнала, какими трагедиями полна Бухара. А старухе Дилором он уже раньше рассказал все.
