Ах да. Еще один момент: не дружинник, а стрелец. Переведен в связи с неспособностью проводить разведывательную деятельность за пределами городских стен. Такая витиеватая формулировка позволила ему остаться в числе людей, чей главный инструмент – добрый меч и верный пистоль, а не стать одним из Ремесленников или Пахарей. Нет, разумеется, Игорь ничего не имел против мирного населения родной крепости, он уважал каждого здешнего жителя, ведь все они бились с окружающим миром ради общего спасения – пусть и каждый по-своему. Но парень всю сознательную жизнь провел с клинком в руках и без него себя просто не мыслил, а уж о том, чтобы сменить оружие на плуг, и задуматься было страшно – это ведь совершенно незнакомо, на это сейчас переучиваться умаешься…

Другое дело – стрелецкий корпус. Пресловутые последствия недавнего ранения отразились на позвоночнике, который ныл от резких движений, и на ногах – мало, что они стали болеть на погоду, так еще и ныли от любых нагрузок. И не помогали тут ни чудесные мази, ни отвары; Игорь уже все перепробовал. Кремлевские врачеватели только головами качали и призывали радоваться, что вообще жив остался, на что бывший дружинник только усмехался: по его мнению, лучше уж помереть, чем жить такой жизнью.

«Наверное, нет хуже муки для воина, чем перестать полностью владеть своим телом», – думал светловолосый стрелец, глядя в темный потолок.

Заварушка в Тушино[1], что и говори, вышла знатная. Были в той мутной истории и кио замешаны, и опальный маркитант Вадим, старый враг Игоря и всего Кремля. О, какое же облегчение Игорь испытал, когда пустил пресловутому торгашу пулю в голову и увидел, как тот замертво падает на замызганный пол своего оружейного склада!.. Вот только затем и самого дружинника нашпиговали свинцом – спасибо подельничкам проклятого Вадима, отомстили за убитого «хозяина». Что случилось потом, светловолосый воин знал только со слов побратима Захара: сначала раненого волоком тащили в Кремль, по дороге, как могли, жизнь в нем поддерживали, а уже по приезде провалялся Игорь в отключке добрые две недели, пока наконец не пришел в себя. Потом еще несколько дней пытался понять, где он и кто вокруг, затем заново учился ходить… в общем, процесс возвращения хотя бы к обычной жизни был достаточно тяжел и мучителен. Стоит ли говорить, что снова взяться за меч Игорю довелось только через два месяца? Но хуже всего, конечно, дела обстояли с позвоночником. Лекари недвусмысленно намекали, что он уже не восстановится. И хоть Игорь отказывался верить подобным прогнозам, риск навсегда остаться в стрелецком корпусе был крайне велик.

«Не забегай ты вперед, – мысленно одернул себя парень. – Пока тебе хотя бы на стены попасть, там, может, и попроще уже будет, морально…»

Сейчас же ему дозволяли разве что острог сторожить, который, вдобавок, большую часть времени пустовал: брать пленных у разведчиков было не то, что не принято, оно просто не получалось обыкновенно. Уж больно привыкли муты сражаться до последней капли крови, уж слишком много в них имелось звериного, первобытного и, что греха таить, безрассудного. В первую очередь это, конечно же, касалось богомерзких нео, которые хотя бы отдаленно походили на людей. Что до крысособак, диких фенакодусов, туров и прочих аспидов, то их вообще никто в плен не брал, поскольку вести с ними беседу попросту не представлялось возможным. Вот и получалось, что попасть в камеры Кремлевской тюрьмы могли разве что собственные предатели, коих за все время было раз, два и обчелся.

В общем, Игорь в остроге откровенно маялся от тоски и мечтал поскорей восстановить подведшее его здоровье да с мечом в руках защищать родную крепость от несметных полчищ мутантов.

Но пока – не получалось, никак.

Перевернувшись на бок, светловолосый дружинник закрыл глаза в робкой надежде снова уснуть, но сон, увы и ах, не шел. Это продолжалось из ночи в ночь – сцены из прошлого; не обязательно та самая, роковая – вообще любые, в хаотичном порядке, некоторые – по многу раз. Этакое злосчастное напоминание о тех днях, когда Игорь был здоров и полон сил, когда мог в одиночку расправиться даже с «прожженным» нео, а крысособак расшвыривал едва ли не пинками.

Теперь всего этого не было.

Тот, кто никогда не выходил наружу, возможно, не понял бы, что так угнетало Игоря в злосчастные дни после возвращения в крепость. Разве это здорово – постоянно рисковать своей жизнью? Разве не страшно бродить по заброшенному городу, зная, что из любого закоулка в любой момент может выскочить голодная тварь или даже целая свора таких тварей? Московская Зона не нянчилась с Игорем – во время первого рейда, в Строгино, он потерял всех своих товарищей, включая Захара, и остался в далеком районе столицы один-одинешенек. Только невероятная отвага вкупе с неиссякаемой удачей позволили светловолосому дружиннику выйти из той передряги живым да еще и побратима спасти. Но разве после этого он ушел в Пахари? Разве перестал рваться наружу? Игорь не то, чтобы любил московскую Зону, но она была его ремеслом, делом всей его жизни. С самого детства дружинник учился понимать ее, чувствовать ее и говорить с ней, поэтому в ином себя попросту не видел.

Но судьба-злодейка загнала его в крепость, да не просто в крепость, а в подвал острога, где от Игоря не было никакого прока. Где вечно царила тишина.

Зона всегда говорила с дружинником.

В тюрьме же от молчания хотелось лезть на стены.

Заснул Игорь только под утро.

По счастью, на этот раз ему не снилось ничего.

Десятник Прокофий, высокий и широкоплечий, как и подобает быть каждому носителю D-гена, восседал на спине верного фенакодуса и угрюмо смотрел на крепостные стены, медленно выплывающие из-за горизонта.

В рейде, из которого они возвращались, Прокофий потерял трех бойцов, причем всех – разом и довольно глупо: из-за проходящего мимо «Титана» пришлось спешно прятаться в подземку, а баги, там живущие, будто только этого и ждали. Нападение руконогов было яростным и стремительным, точно выстрел из пистоля: двух разведчиков они утащили сразу, воспользовавшись перевесом в численности, а еще одного – когда кремлевские попытались отбить товарищей с помощью мечей (стрелять никто не решился – боялись ранить своих). Скрепя сердце, Прокофий скомандовал отступление, благо, проклятый био к тому времени уже миновал их укрытие и скрылся из виду.

И тем не менее гадкий осадок в душе, конечно же, остался.

Прокофий, разумеется, боялся не выговора воеводы, хотя без этого, десятник не сомневался, тоже не обойдется. Куда больше его пугала встреча с семьями погибших. Говорить матери или жене, что ее муж пал во время рейда, всегда было тяжело – настолько, что этой обязанности Прокофий предпочел бы честную смерть на поле брани. И хоть большинство людей смотрело с пониманием, прекрасно зная, какой мир их окружает, сам десятник ненавидел себя за каждого погибшего воина. Он никогда не говорил: «Зона забрала» – только «Я потерял», считая смерть людей в рейде провинностью командира.

Скакуну под ним тоже, видно, передалось настроение хозяина – он шел, уткнувшись под когтистые ноги, медленно, не торопясь, будто нехотя. Впрочем, галопом по московской Зоне не разъезжали даже самые отчаянные из кремлевских воинов: слишком велик был риск нарваться на неприятности. Причем, по иронии, самые большие беды обрушивались на путников уже у стен родной крепости – там они, преждевременно расслабившись, нередко натыкались на притаившихся у стен био или нео, которые набирались сил перед новым штурмом. Или же отряд шел домой с трофеями и у самых ворот нарывался на гон – а никто ведь из стрельцов не станет открывать, покуда гон идет, это первейшее правило, которому будущих воинов учат с детства: сколько б ни было снаружи собратьев, покуда волна мутов не схлынет – не впускай. Да, жалко, да, совестно, но если это разношерстное воинство внутрь прорвется через ворота, погибнет куда больше народу.