Игнатьев не мог справиться с нахлынувшей на него волной новых ощущений… Он не мог перенести той душевной полноты, которая внезапно охватила его и грозила его затопить… ему стала душно — и не дожидаясь окончания «Парсифаля» он выбежал на улицу.

— Теперь в ателье, работать, — мелькнула мысль — и через несколько минут он уже взбегал по лестнице. В порыве обуревавших его переживаний схватил он палитру и кисти, и так же, как театр только что преобразился в его сознании, — начали преображаться и оживать под энергичными ударами его кистей незаконченные картины, как будто на полотна переливался избыток жизненной силы, переполнявшей художника…

Так работал он в исступлении, повинуясь охватившему его вдохновению, беря то одно, то другое полотно, отбрасывая и возвращаясь то к одному, то к другому, оживляя одновременно различные части разных картин… Все незаконченные темы с необычайной яркостью и жизненностью предстали в его сознании, теснясь перед ним в виде готовых образов, пронизанных одухотворяющей их и пульсирующей жизнью. И то, что казалось прежде бездушной копией мертвой модели, внезапно оживало, распускалось и расцветало, передавая свою жизненность всему остальному…

Уже светало, когда Игнатьев очнулся, наконец, от своего восторженного состояния и с чувством тихого удовлетворения окинул взором разбросанные по комнате полотна… В полубессознательном состоянии бросил он палитру и кисти, и в изнеможении опустился на диван…

Солнце стояло уже высоко на небе, когда он проснулся и вскочил от неожиданного внутреннего толчка. Он окинул взглядом картины и, посмотрев на часы, направился к двери. Чувство необычайной легкости и беспричинной радости переполняло его… Ему нужно было поделиться с кем-либо своими переживаниями, и он с юношеской легкостью быстро спускался с лестницы.

— Простите, пожалуйста! — Перед ним стояла молодая девушка, которую он чуть не сбил с ног. Он мельком взглянул на нее и приподнял шляпу — но вспомнив, что еще не мыт и не брит сегодня, поспешно отвернулся. Она улыбнулась и вошла, в дверь.

Не успел Игнатьев пройти нескольких шагов, как новая мысль осенила его; он повернулся и бегом бросился обратно… Большими прыжками, перескакивая через несколько ступеней, поднимался он по лестнице — и догнал девушку у входа в свое ателье.

— Я так и знал, — задыхаясь произнес он. — Я знал, что вы идете ко мне!..

— К вам… то-есть — вы, ведь, художник Игнатьев?.. Да — теперь я узнаю вас по портретам, — мило улыбаясь ответила она.

Он извинился за свой вид и открыл дверь. Она, оказывается, много слышала о нем, видела его картины — и хотела бы совершенствоваться у него в живописи. Его техника и манера письма очаровывают ее, а сюжеты захватывают… Но, Боже, какой у него беспорядок!

Он с восторгом рассматривал свою прелестную гостью, и захлебываясь рассказывал ей о своих переживаниях… Он и сам не поверил бы прежде, что может пережить подобный порыв вдохновенья и проработать всю ночь, не покладая рук… Вот — краски еще не высохли— он сделал это, и это… и это вот!.. Впрочем, вероятно, вчерашний «Парсифаль» так подействовал на него.

Что? Разве он был вчера на «Парсифале»? Как это странно! Она тоже вчера была в опере…Это было прекрасно, божественно… Она не могла удержаться от слёз — и все еще не пришла в себя от восхищения… А как он?

— Он ничего не помнит… Он знает только, что со вчерашнего дня он чувствует себя перерожденным, что какая-то новая сила низошла на него, что он сделался другим человеком… Может-быть, это случилось именно в опере потому, что и она была там… Он чувствует и теперь какой-то особый ток, какие-то связывающие их нити…

Она серьезно смотрела на него своими лучистыми глазами, и видно было, что его бессвязные слова волнуют ее, что его лихорадочное возбуждение передается и ей…

— Что же! Он рад и счастлив заниматься с нею… Если она хочет… если она не имеет ничего против — они могут начать сейчас же… Вот тут же — на этих полотнах…

Он придвинул второй мольберт и укрепил полотно, она сбросила шляпу и жакетку. Через минуту оба, надев халаты, перебрасываясь отрывистыми фразами и словами, погрузились в работу… Он делал кое-какие указания, она вставляла свои замечания, — и реплики её были метки и верны… Сюжеты картин ей родственны и понятны, — но она выразила бы то же другим способом… а это — вот так…

Он был поражен… Действительно то, что он с таким усилием выражал сложной композиции, у неё выходило просто, ясно и легко… Только родственная и близкая душа могла так быстро вникнуть и вжиться в его идеи… Что-же, пусть она продолжает самостоятельно…

В дверь постучали… Как, уже четыре часа? Нет — он сегодня не принимает… Нет, нет, это невозможно… — Послезавтра — в это же время…

Он бросился обратно… Она не отходила от мольберта… Кто она? Нина Николаевна, дочь инженера Жукова… Да — училась в Польше… Хочет совершенствоваться. Недавно приехала в Берлин…

Они продолжали лихорадочно работать… Игнатьев чувствовал себя пронизанным новыми вибрациями, исходящими от этой прелестной девушки… Он ясно ощущал, как крепнут связывающие их невидимые нити, уплотняясь, укрепляясь, приковывая их друг к другу…

Стемнело — он зажег электричество… Прошел еще час… другой… Он изредка поглядывал на нее, поражаясь её красотой, вдохновеньем, упорством в работе…

Наконец, он отложил палитру и отошел… Она, не оглядываясь, продолжала работать в упоении… Он, все еще дрожа от возбужденья, приблизился к ней… — Будет, Нина Николаевна… довольно… Уже восемь часов… Это наважденье какое-то!..

В горле у него пересохло, и голос звучал неуверенно и хрипло. Да, — он, ведь, еще ничего не ел сегодня!..

Она слегка улыбнулась — но продолжала работать… Благоуханной свежестью покрывались полотна в тех местах, где она касалась их кистью… Она была бледна и слаба от волнения и усталости…

— Довольно, Нина Николаевна… Да, ведь, так нельзя же… Ну — будет… довольно… милая… родная… — Он слегка коснулся рукою её плеча…

Радостная улыбка снова озарила её лицо…

— Да, вы правы… Наваждение какое-то…

Со вздохом отложила она палитру и опустилась на диван. Боже, как она устала!.. Шутка ли, работать шесть часов подряд… Но она переживает что-то совершенно необычайное… какое-то новое чувство…

— Он тоже… Он объясняет это всецело её присутствием… Он интуитивно воспринял это влияние еще в опере… Вчера она вернула ему жизнь, а сегодня — вдохновение…

Он задыхался и захлебывался от восторга…

— И она — она тоже, словно завороженная… Это он околдовал ее… Какие у него страшные глаза… какое пылающее лицо!..

— Что он? Он ничтожество… нуль… Она же богиня, сошедшая с неба, чтобы вернуть ему жизнь, вдохновенье, славу… Он готов молиться на нее… боготворить ее… Он счастлив ползать у её ног… обнимать её колени…

Он опустился перед ней на колени и покрыл поцелуями её руки.

В ту же ночь они принадлежали друг-другу, и повенчались две недели спустя.

Полгода находились они во власти охватившего их наваждения, сжигая свои тела и души в пламени страсти и творчества. Они были игрушками овладевшей ими стихии, то взметавшей их на высоты вдохновенья, то низвергавшей в пропасти животного сладострастия… Это было время сильнейших переживаний, глубочайших вдохновений и интенсивнейшего творчества.

Пара полотен, созданных в этот период, доставили Игнатьеву мировую славу и большие деньги, позволившие им обоим спокойно отдохнуть, когда наступила, наконец, неизбежная реакция… Всякое упоминание о работе, о красках, о картинах — сделалось невыносимым… Они покинули Берлин и совершили продолжительное путешествие в Египет, которое должно было рассеять и подкрепить их… К весне возвратились они в столицу… Тяжелый кризис, пережитый в то время страной, отразился и на них — и вскоре же ясна стала необходимость снова приняться за работу для дальнейшего существования…

Но, в первый же раз войдя в свое ателье, Игнатьев сразу ощутил, прилив той душевной пустоты, которая когда-то так сильно им владела… На этот раз она была еще более полной, еще более холодной и мертвящей… Он взглянул на мольберт, на палитру… Боже, как далеко, чуждо и невозвратимо все это… Он почувствовал, что до конца перегорел на пожиравшем его огне — и ничего, кроме безжизненного пепла, не осталось в его душе…