И опять пролегла невидимая грань между мною и классом – такая, должно быть, бывает в цирке, когда по случайности между веселыми, эксцентричными людьми окажется какой-нибудь профессор.

А ведь только что все мы, затаив дыхание, слушали Зою Михайловну, и я была едина с классом!

Вздохнув, я погрузилась для виду в учебник. Между бровями пролегла складка, лицо суровое и напряженное, взгляд опущен.

Я решила не выходить на перемену. Сидела и просматривала рассеянно случайно подвернувшийся под руку учебник, который оказался учебником математики, а в математике я ровно ничего не смыслила.

Но большинство, наверное, полагали, что я действительно готовлюсь к предстоящему уроку. И опасались нарушить личное пространство столь занятого человека.

Не нарушала его и Аппатима – и не только в тот день.

Хотя у нее, как и у меня, друзей в классе не было, мы с ней отчего-то не смотрели друг на друга, когда приходили в школу. Трудно было заподозрить в нас двух подруг.

Аппатима сидела в том же ряду, что и я, но на две парты впереди, так как она была пониже ростом. Она тоже осталась в классе. Навалилась всей грудью на парту, почти легла на нее, и быстро списывала левой рукой домашнее задание из чьей-то тетрадь. Аппатима была левшой, и тетрадь свою всегда держала чуть ли не вертикально, что вызывало у ребят неизменную иронию, за которую они могли схлопотать от стремительно сорвавшейся с места Аппатимы ощутимую оплеуху.

Дописав, Аппатима ткнула кулаком в спину сидевшего впереди Колю Гладушко, чтобы передать ему тетрадь с задачками по математике, из которой все безбожно сдували. Коля обернулся, бросил на меня, корпевшую над учебником, взгляд и довольно громко произнес:

– А ты уверена, что решение правильное? Давай на всякий случай сверим ответы у твоей подруги.

– У какой подруги?

– Да у Марии.

– А она мне не подруга. И вообще, нашел у кого спрашивать, много она знает!

Приподнявшись над партой, Аппатима склонилась над ухом Коли и что-то горячо зашептала, после чего тот, снова стрельнув в мою сторону озорным карим глазом, коротко хохотнул.

Стекло, через которое я смотрела на класс, совсем затуманилось, и стало тихо, как в аквариуме.

За весь школьный день мы с Аппатимой больше и взгляда не бросили друг на друга.

Прозвенел звонок с последнего урока, я уныло дождалась, когда рассосется пробка из торопящихся выбежать одноклассников, и вышла последней.

Ощущение аквариума немного отпустило. Я шла все быстрее и быстрее, но легче не стало – обида и злость, просачиваясь наружу, все больше захлестывали меня. С какого-то места – кажется, когда я ощутила спиной, что здание школы скрылось за поворотом, – я не выдержала и перешла на бег.

Мне нужно было поскорее добежать до лифта, чтобы, выпустив Сильвию, прогнать ее.

Почему-то мне позарез захотелось прогнать черную собаку из нашего двора. Будто она повязала нас с Аппатимой какой-то нехорошей тайной.

Помню, что в этот момент у меня возникло смутное подозрение, что во мне словно два человека. Один из них, бодрый и бойкий, выходит из дому, добегает до поворота в школу, а дальше передает эстафету другому: своей почти что противоположности. И этот другой персонаж – тоже я. Но какая из них я настоящая, понять было невозможно даже мне. Так что чего уж тут пенять на Аппатиму, которая совершенно искренне не воспринимала персонаж номер два, не понимая его. Ведь она привыкла во дворе, где мы проводили большую часть дня, к персонажу номер один. И отчего бы ей не сказать всенародно с чистой совестью, что она не дружит со вторым персонажем, тем, что в школе?

Однако я отогнала от себя эту мысль ввиду невозможности остаться один на один с собственным, так сказать, двуличием – по причине неспособности в нем разобраться.

«Не могу. Пока не могу… После пойму. Когда вырасту!» – шепнул кто-то третий, далекий и неведомый.

И я пуще прежнего заспешила к дому, лелея зреющую на ходу месть.

Но в лифте, который уже исправно работал, несмотря на украденную нами вещицу, Сильвии не оказалось. В нем не было даже ее следов в виде подстилки и миски.

Мне стало совсем уж грустно. Захотелось снова увидеть эту до странности болезненную собаку, прижать ее к себе и не отпускать, сидеть рядом с ней до заката солнца. А может, и до восхода. Сидеть всю жизнь и не ходить больше в школу, да и дома не появляться. Просто ездить в лифте. А еду будет приносить Аппатима. Или лучше лифтер.

А лифтер между тем, как оказалось, уже разыскивал меня.

Мать с порога объявила делано-невозмутимым тоном:

– Приходил лифтер.

– Ну и что? – ответила я тем же тоном.

Пройдя в залу, я покосилась на коробку с моими коллекциями, куда сунула злополучную палочку, – коробка по-прежнему стояла под столом, задвинутая к самой стенке.

– Как это что? Вы испортили лифт. Притащили какую-то собаку да еще и изгадили его. То есть собака изгадила, я извиняюсь, говном. А мне и твоего говна хватает! Я кручусь как белка в колесе одна. Твой отец мне не помогает… Мало мне было еще с утра позора за ту комедию, которую ты устроила на площадке.

– Какую комедию?

– А то ты не понимаешь!.. Вот подожди, приедет отец – я ему все расскажу… Про твою испорченность.

– Нет, я не понимаю. Не понимаю!.. А вообще-то, это дело у нас в семье привычное – не понимать.

– И кстати, ответь мне, пожалуйста, зачем ты пошла к тете Наде за вторым пирожком? Тебя что, дома не кормят? У этой змеи вообще ничего не надо было брать.

– А это уже… Вот дрянь… эта твоя тетя Вера. Успела наябедничать!.. А ты… ты скоро со всем домом переругаешься. Скажи, много ли кого в подъезде осталось, с кем ты здороваешься?

– Сплетники они все и подхалимы. И подлецы. С кем тут здороваться. Эта Надя встретила меня на лестнице и говорит со своей ядовитой улыбочкой: «Ах, вашей девочке так понравился мой пирожок, что она ушла, а потом вернулась и попросила второй. Большая она уже у вас». Да уж, как в воду глядела – чересчур большая, оно и видно.

– А зачем же ты до сих пор общалась с тетей Надей, если тебе так не нравится ее улыбка?

– А зачем ты общаешься с Аппатимой? Ведь она тебе не нравится! Не так ли?

Выпалив это, мать осеклась, увидев, как внезапно побледнело мое лицо. Видимо, пытаясь что-то понять, она выдержала паузу, но хватило ее ненадолго, и она закончила своим коронным язвительным тоном:

– Ведь она тебя унижает! Что за дружба такая странная, никак не пойму.

Я сжала кулаки, чтобы не дать выход нахлынувшей ярости. Сейчас как выкрикну в лицо матери какие-нибудь жуткие ругательства – так уже бывало не раз. А может быть, и разобью что-нибудь. И потом уйду, хлопнув дверью, во двор.

Но мать вовремя метнулась на кухню снимать с плиты чадящую сковороду. И уже оттуда донеслось привычное: «И зачем я тебя родила?» Хоть бы пластинку сменила, что ли.

– И кстати, верните лифтеру инструмент, который вы сперли. Пока он не обратился в милицию… И поживей!

Тот, кто видел картину Сальвадора Дали про сон за секунду до пробуждения, ну, ту, где в ухо спящему человеку жужжат, рычат и трубят пчела, тигр и слон, поймут состояние, в каком я выудила из коробки палочку лифтера. С омерзением бросив ее на пол, как змею, я выскочила на лестницу.

– Сама неси! – крикнула напоследок.

Не помню, сколько прошло часов, прежде чем я встретилась с Аппатимой.

Кажется, было уже десять. В освещенном фонарями сумраке курсировали редкие прохожие. Звуки их шагов по неровному, присыпанному гравием асфальту казались скрипом и шелестом теней. Шаги заглушал торжественный голос диктора Центрального телевидения: у кого-то было открыто окно, и хозяева квартиры, включив телевизор на полную катушку, слушали программу «Время». В углу площадки прильнули друг к другу сжавшимися тенями старшеклассник и старшеклассница; они приходили сюда каждый вечер.

Да и я сама, наверное, была похожа на призрак, а Мурзик, услужливо следующий рядом со мной, нога к ноге, вероятно, думал, что я проглотила черную собаку и теперь та поселилась у меня внутри.