Потом он тоже уйдет на работу.

А на улицу выйдет задумчивый полуслепой дворник, зашуршат колеса автомобилей.

И появятся Аэлита, Афруля, Апуля и Аспуля.

Они выйдут из среднего подъезда, спустившись по двум ступенькам со своего первого этажа походкой плавной, головы высоко подняты, лица привычно напряжены. Они словно всегда ожидают, что сейчас кто-то скажет: «А… смотрите, вон идут Аэлита, Афруля, Апуля и Аспуля». И проводит их долгим насмешливым взглядом. Правда, у самой старшей из четырех сестер, Аэлиты, лицо не столько напряженное, сколько сосредоточенное – на чем-то своем, чему она слегка улыбается в душе, – и от нее словно струится мягкое, синевато-дымчатое сияние. Колышется у нее на груди алым парусом пионерский галстук. Аэлита учится в седьмом классе и шефствует над третьеклассниками, и не только в урочное время. И наверное, поэтому она иногда повязывает галстук на обычную неформенную блузку. Идет себе по своим делам и заботам – с ясным лицом и спокойной, приветливой улыбкой. И что самое интересное – никто не говорит ей вслед: «Вон, смотрите… пошла. Да еще и с галстуком…»

Чего не скажешь о моей однокласснице Апуле.

Смотрит она исподлобья, вид имеет грозный, надменный и одета, как и положено нормальному ребенку, не лучше и не хуже других.

Но другие дети, только взглянув на нее, ядовито спрашивают:

– Апуля, а сколько вас всего? Давай посчитаем: Аэлита, Апуля, Афруля, Аспуля… А когда родится Аполлон?

Стремительно сорвавшись с места, Апуля бросается в гущу разбегающихся обидчиков и, если успевает схватить кого-нибудь за шиворот, награждает его звонкой оплеухой, а потом строго выговаривает, чеканя слова:

– Меня зовут Аппатима. А сестер – Афродита и Аспасия. Это – древнегреческие имена.

Ну, Аппатима так Аппатима. Я не против. Я так ее и называю, стараясь спрятать усмешку, причину которой втайне разделяю со всеми остальными. Кто ж виноват, что родители у сестер – греки. И скучают по своим великим предкам.

Во дворе я голосисто распеваю, ведь звуки все равно разбегаются, растворяются, в них не вслушаться с балконов. Красная кофта на плечах – как мундир. Подобрав припрятанную, выструганную из ветки тополя палку, срубаю ею головки колючек, а иногда и цветов. А к пригорку уже идут друг за дружкой, проводив в школу Аэлиту и семилетнюю Аспасию, которые учатся, в отличие от нас, в первую смену, Аппатима и Афродита.

Проворно взбираются по склону, встают на обломок бетонной трубы, проходятся по ней раз-другой, как гимнастки на бревне, и, разом замерев, складывают руки на груди. Смотрят в упор.

Аппатима надменно произносит с издевкой в голосе:

– Тебе медведь на ухо наступил!

– Знаю, – говорю я беспечно и глупо улыбаясь. – Так у меня же ни слуха, ни голоса!.. Ну что, может, сходим за абрикосами, пока хозяева дрыхнут?

– Сходим, сходим, – кивает Аппатима, не уклоняя от моего лица цепкий взгляд, который тем больше наливается непонятной сердитостью, чем больше я улыбаюсь. – Только сначала ты нас покатай…

Вот ведь странная просьба…

Мало того что в наших ежедневных набегах на окрестные сады и огороды я – главное действующее лицо и собиратель, так сказать, репьев и шишек на совесть и репутацию, а они только у забора подсаживают да на шухере стоят, так их еще и катай!

Но вместо того чтобы возразить, спрашиваю, продолжая сиять большущей улыбкой на немного скуластом лице:

– Это как?

– А вот так, – равнодушно говорит Аппатима и выкидывает вперед руки. – Подойди!

Без лишних слов я поворачиваюсь к ней спиной, и она падает на нее коршуном, сцепляет руки у меня груди и кричит: «Ого-го!» И мы скачем, скачем вокруг трубы, на которой так и стоит вечно молчащая, уныло-спокойная, не в меру упитанная Афродита.

Стоит и следит за нами немигающим взглядом, а Аппатима кричит с мгновенно проснувшимся горячечным азартом:

– Ого-го! Ого-го! Битый небитого везет, битый небитого везет!

Потом, устав, мы сваливаемся в заросли колючей травы и, тяжело дыша, нервно хохочем.

Мы сидим на голой земле на некотором расстоянии друг от друга, и Аппатима удовлетворенно-примирительно посматривает на меня то с любопытством, то с мерцающим в глубине черных глаз лукавым огоньком.

Потом, отдышавшись, вдруг произносит:

– Слушай, а почему ты такая?…

И, не договорив, задумчиво смотрит вдаль, упершись в землю кулаками. Похоже, она и сама забыла, что хотела спросить. Словно ангел над нами пролетел и, сорвав ее слово, как репей, скучно отбросил в сторону.

Пауза тянется и тянется. И звенит, наполняясь стрекотом все больше входящих в раж кузнечиков.

– Какая?… – спрашиваю я нерешительно.

– Ну… Как тебе сказать… Похожая на Волка из «Ну, погоди». Заяц столько раз обводил его вокруг пальца, а он все такой же. Сними, кстати, эту дурацкую кепку – не идет она тебе.

Машинально сорвав кепку, я резко встаю и делаю шаг, сама не зная куда, но, словно наткнувшись на преграду, останавливаюсь. По-прежнему улыбаясь сквозь прорезавшуюся изнутри боль, примирительно говорю:

– А теперь уже можно… за абрикосами?

– Ну, кому что. Кому – покататься, а кому – пожрать. Ладно, пошли. Но только не за абрикосами, а за игрушками. Есть тут одно местечко…

– За игрушками? А это где такое?

– Да в детском саду, который рядом с нашей школой. Там сейчас ремонт и никого нету, даже строителей. А в одной комнате окно разбилось. Можно туда пробраться и взять мяч или скакалку – их там все равно много, никто и не узнает.

Я изумленно всматриваюсь в замкнуто-беспокойное лицо Аппатимы, по которому словно молнии пробегают, рождающиеся от ее лихорадочного взгляда, и пытаюсь найти в нем обычное лукавство, но сейчас оно серьезно, как никогда.

Однажды мы уже взяли, надеясь, что никто не узнает, мороженое из стоящего в проходе магазина специального холодильника и вышли, не заплатив продавщице, пока та занималась кем-то. Во дворе мы сняли этикетки с вафельных стаканчиков и побежали, весело смеясь, точно в руках у нас было небывалое сокровище. Правду сказать, мы проделывали такое с подачи Аппатимы не раз. Но однажды, когда Аппатима с Афродитой стояли на улице, попросив меня, чтобы не привлекать внимания, стырить стаканчики без их участия, кто-то крепко схватил меня за запястье, и я, обмерев, похолодела не меньше, чем мороженое, когда увидела яростное лицо продавщицы.

– Девочка, а деньги?

– Сейчас… Я хотела дать, просто забыла. Я думала…

– Если ты забыла, то где деньги?

– Я… Сейчас…

– Да нету у тебя денег! Ах ты, малолетняя бандитка! Люди добрые, вы видите, что творится?!

Стремительно набежала толпа – краска волной ударила мне в голову, залила темным ужасом уши. Ничего не слыша, ничего не понимая, я ощущала только лихорадочный, жалобный стук сердца, превратившегося в льдинку, его треск и визг, какой бывает у резко затормозившей машины. Кто-то крикнул: «Да вызвать милицию надо!» И этот крик все-таки проник в мое тонущее сознания, потому что он был очень громкий. Но тут все загалдели с новой силой, и уши совсем закупорились. Нет, не совсем: я поняла, что люди спорят. А потом та рука, что крепко стискивала мое запястье, разжалась, и мой локоть оказался в другой руке. Хозяин этой руки – усатый дядька с усталыми, хитроватыми глазами – вывел меня за порог и сказал, толкнув в спину: «Давай беги отсюда. И чтоб больше не приходила сюда!»

И я пошла нетвердой походкой. Бежать я не могла, так как не чувствовала ног – они дрожали и подгибались.

А по лицу моему катились слезы.

Аппатима и Афродита, появившись из ниоткуда, молча шли следом, как понурые собаки.

Потом Аппатима сказала, когда ноги принесли нас к родному двору: «Ну все, больше никогда!.. Ты это… извини. Слышишь?»

Она была бледна, и лицо ее дрожало. Я никогда не видела ее такой… доброжелательной, что ли? И потому промолчала, сдержав шумное ругательство.

– Ну, нет уж, хватит! – сказала я, сердито водрузив кепку обратно на голову. – Лучше в мяч пока поиграем. Ну их на фиг, абрикосы и все такое.