До конца дня она не обращала на меня никакого внимания, видимо принимая мои действия – выдергивание травы, камышей и колючек, выковыривание камней – за игру.

Но когда утром я пришла в школьной форме, с портфелем в одной руке и лопатой – в другой (дома я сказала, что лопата, которую отец принес когда-то со склада на работе, нужна для урока труда на школьном приусадебном участке, хотя никакого участка у нас не водилось), ее деликатное равнодушие сменилось пристальным, стремительно нарастающим, словно поднимающимся на склон высокой горы, вниманием, перешедшим наконец в изумление, когда достигло вершины.

Просияв, она крикнула весело и приветливо:

– Дорогая, скажи, пожалуйста, чем ты тут занимаешься?

Голос у нее был прямо-таки бархатный, словно пересыпающийся зернами того самого хлеба, который имя существительное. И ему сопутствовал легкий акцент – женщина была грузинкой.

– Хочу посадить кукурузу, – ответила я, тоже улыбаясь, но и хмурясь одновременно, так как привыкла ждать от людей какого-то подвоха, когда они начинают разговор вот так вот – за здравие…

– Ваша семья, наверное, нуждается?

– Нет, я просто так… Просто так хочется. Мне просто интересно, когда все это тут… Вот.

Окончательно запутавшись, я взглянула исподлобья на стоявшую изваянием женщину с тохой в руках, повернулась к ней боком и принялась обкладывать свой участок камнями. Назавтра я собиралась явиться с выструганными из веток колышками и проволокой и поставить настоящую ограду.

Боковым зрением я видела, как, вся сияющая, она подняла с земли крепкую палку и, прихрамывая, направилась ко мне. Она с легкостью перешагнула бы через мои камни, но не стала этого делать – почтительно остановилась, будто перед настоящим забором, и, приосанившись, весело протянула мне тоху:

– Держи, дорогая! Это подарок. Эта штука тебе еще пригодиться, раз уж ты решилась на такое хорошее дело.

– Ой, спасибо… Не нужно…

– Нужно-нужно!.. Возьми, пожалуйста. А скажи, у тебя есть дедушка с бабушкой? Это, наверное, они тебя надоумили?

– Бабушка и дедушка есть. Но не здесь… Нет, я сама.

– Ну, совсем хорошо. Я тридцать лет проработала в школе и не помню ни одного случая, чтобы кто-то из наших учеников захотел того, чего хочешь ты.

Она еще долго вспоминала что-то, оживленно рассказывала разные милые пустяки из своей профессиональной жизни, а я, напряженно улыбаясь и по-прежнему стоя к ней боком, вспахивала грядки. Вспахивала и думала про себя с колотящимся сердцем: «Только бы не узнала… И только бы не спросила, почему я не в школе…» Ведь это была та самая бабуля… то есть совсем не бабуля… с которой я уже пересеклась однажды. В прошлом году, когда я залезла на абрикосовое дерево в саду за одним из домов, она метала в меня как раз ту самую палку, на которую теперь опиралась, – опиралась больше для виду, периодически размахивая ею, будто палка была продолжением руки.

На следующий день она принесла мне семена кукурузы, и я засеяла под ее руководством поле, которое собственноручно выполола и вспахала.

Через несколько дней, переделав все свои дела на участке, соседка пропала. А я продолжала каждое утро приходить сюда вместо школы.

Положив на грядки портфель, я доставала из него книгу – кажется, это был Жюль Верн, – а потом, сев на портфель, погружалась в чтение. Место было глухое, и я не опасалась, что сюда забредет кто-то из взрослых. Старшеклассники и мои сверстники были в школе, а те дети, которые учились во вторую смену, как мы до прошлого лета, были младше, и я сумела бы отогнать их.

В кармане фартука лежали старые отцовские часы. Когда стрелки приближались ко времени окончания уроков, я, выждав еще минут десять, вкладывала, как в ножны, Жюля Верна обратно в портфель, отряхивалась и неспешно шла домой.

Но в один из дней на углу между домом и бассейном я напоролась на так же неспешно идущую с блуждающей улыбкой Лали Киасашвили.

– Привет, – покраснев, выдавила я.

– Привет, – весело ответила Лали, нимало не смутившись и даже, кажется, чему-то обрадовавшись. – Дай мне, пожалуйста, руку.

Опершись на мою руку, она перешагнула через канаву с дождевой водой, где среди прошлогодних листьев, щепок и мусора прикорнул, лежа на боку, бумажный кораблик.

– А у нас скоро будет сбор металлолома. И последняя контрольная по математике, от которой будет зависеть итоговая оценка.

Скороговоркой сообщив новости, Лали погрузила свой пристально-расплывчатый взгляд мне в лицо. Пришлось выдержать его, несмотря на желание отодвинуться, как от лампы, на которую в такие моменты делалось похожим ее лицо.

– А еще в классе говорят, будто ты стреляешь из рогатки птиц. Но я в это не верю.

– Ну и правильно… что не веришь, – выдавила я растерянно, опять покраснев.

– Аппатима говорит. Еще она говорит, что зря тебя от физкультуры освободили, что ты здоровая как лошадь, а врешь, потому что над тобой нету старших. А еще…

– Ладно, Лали, спасибо. Ты извини, меня дома ждут.

– Ладно, Маша. Передавай привет маме.

Лампа отплыла в сторону от моего лица, и я тоже куда-то поплыла, двигаясь как на ощупь.

Перед тем как войти в подъезд, я оглянулась и увидела по-прежнему смотревшую на меня, только теперь уже вслед, так и не сдвинувшуюся с места Лали. Но теперь ее взгляд был задумчивый, в нем чувствовались недоумение и даже некая укоризна в сочетании с виноватостью.

Виноватость в ее взгляде кольнула меня. Достала, что говорится. Я сердито представила, что возвожу между нами стену из аккуратных красных кирпичей. Мы стоим одни в лесу, но Лали не видит леса, потому что смотрит только на то, как растет стена. Я огибаю стену, незаметно появляюсь у Лали за спиной и закрываю ей глаза… Вздрогнув, она оглядывается и вдруг, когда я убираю руки, замечает лес.

Странная фантазия… Промелькнула и забылась.

Но на следующий день я пришла в школу.

И меня там все встретили как ни в чем не бывало. Даже Марина Арутюновна не задала ни одного вопроса, не потребовала справки за пропуски, не вызвала к доске.

Спустя еще день я сама вызвалась к доске.

Был урок природоведения, и я, выучив параграф наизусть, с чувством пересказала его, ничего не пропустив, громким, выразительным, глуховатым голосом.

Просто параграф из учебника, но – в моем исполнении. И я неожиданно покорила внимание класса, словно читала стихотворение.

Но вот все было рассказано, и мой энтузиазм иссяк. Смутившись, я погрузилась в свою привычную молчаливость, а лица у всех оставались еще какое-то время прояснившимися, словно окутанными легкой думкой. И даже не смотревшая в мою сторону Аппатима была как сама не своя.

Но больше всего «самой не своей» оказалась учительница. Она с видимым удовольствием вывела напротив моей фамилии в журнале большую четкую пятерку и с не меньшим удовольствием поставила бы мне ее и в дневник, но дневника у меня не водилось.

Так с того дня и повелось: я учила наизусть параграфы по природоведению (до остальных предметов у меня как-то не доходили еще руки), а потом получала за артистический пересказ пятерки, что нравилось и мне, и классу.

Но потом звенел звонок на перемену, и класс забывал обо мне, а я забывала о классе.

Наступил день сбора металлолома.

Пионерские классы освободили от уроков и послали группами по несколько человек в разные концы района с заданием подбирать все валяющиеся в округе железки – от дырявых кастрюль и труб до изношенных газовых плит и частей разбитых автомобилей. Всего этого добра на улицах было в избытке, а в одной из выемок оврага жители устроили свалочную яму – так там и вовсе был Клондайк.

Оставшись без надзора, кое-кто разбежался по домам еще в начале дня. Другие работали с ленцой, тащили что полегче, и каждый был сам по себе. А третьи – их было меньше всего – пахали дружно и весело, за себя и за того парня.

Эти последние были из сплоченных классов, из тех, кто не упускает любую возможность побыть вместе, заняться общим делом, все равно каким. Работали они легко и с фантазией. Ребята из одного такого класса, на год старше нас, извлекли со дна оврага сваленный кем-то проржавевший остов «Победы», автомобиля, давно канувшего в Лету, и теперь с грохотом тащили его под непрекращающуюся болтовню и взрывы хохота по проезжей части дороги.