Это было низко и подло. Катрин так и сказала Беате: мол, что уж вы там не поделили, не знаю, но оговаривать соученицу не буду! И тут же получила удар в живот. Пьес теперь не била её по лицу, чтоб не оставлять следов, но колотила по туловищу так, что наутро Катрин чувствовала себя, словно её пропустили через мясорубку.

Она пообещала выполнить задание, но оттягивала неприятный момент, как могла. То, мол, госпожа Циге была занята и не захотела её выслушать, то саму срочно вызвали в класс и она просто не успела поговорить с воспитательницей. Беата хмыкала, щурилась и бросала презрительно:

– Завтра сделаешь, или смотри…

Нужно было что-то предпринимать. Заручиться поддержкой, обзавестись союзницей среди воспитанниц Катрин не могла. В разговоры девочки вступали неохотно, а если тема казалась им скользкой, сразу замолкали и замыкались, отходили в сторону. А что может быть хорошего, если тебе предлагают сговор против одной из самых сильных учениц, которая, к тому же, и самая жестокая драчунья? Никто ввязываться в такое предприятие не захочет. Предупредить саму Адель и пригласить её вместе попытаться дать отпор Беате Катрин даже не пришло в голову. Слишком она была тихой и незлобивой, эта француженка. Да и трусиха наверняка…

Пойти к госпоже Циге и честно ей всё рассказать, тоже невозможно. Доказательств у Катрин нет, её слово против слова Пьес, а за клевету – коль скоро воспитательница сочтёт рассказ клеветой – наказывали не слабее, чем за воровство. Такой случай уже произошёл на её глазах: одну девочку лишь заподозрили в навете на подругу и мгновенно выгнали. О дальнейшей судьбе изгнанницы никто точно не знал, но пару раз прозвучали слова «концентрационный лагерь». Это страшное изобретение новой власти, едва появившись, день ото дня обрастало столь жуткими рассказами и подробностями, что не нужно было никаких других страшилок, чтобы напугать девочек до смерти.

Было над чем поломать голову.

Решение пришло неожиданно. Катрин заметила, что единственное место общественных работ, куда ходит Беата, это дежурство по кухне. Она не стремилась чистить картошку и ловко спихивала неинтересную работу на кого-нибудь другого, зато обожала хлеборезку. Дело в том, что на кухне был установлен специальный нож на электроприводе. Нажимаешь кнопку, и из держака со свистом опускается широкое отточенное лезвие. Клац! – и вновь возвращается в гнездо. Предназначался этот электронож для нарезки твёрдых овощей, но, естественно, он легко справлялся и с хлебом.

Вот что привлекало польку – лишний повод покрасоваться перед другими девчонками. Пьес страдал болезненным тщеславием, может быть оттого и лезла на рожон в спортзале, дерзила преподавателям. Для этого же нашла себе жертву – лишний раз самоутвердиться. По правилам дети к ножу не допускались, но Беата нашла способ уговорить Хильду. Когда ей было нужно, она могла убедить кого угодно.

Она любила подставлять буханку хлеба так, чтобы нож отрезал идеально ровные, совершенно одинаковые куски. Но при этом всегда убыстряла темп нажатий. Нож только и мелькал с глухим клацаньем, летели в лоток нарезанные ломти хлеба, девчонки круглили глаза и только что не визжали – это был час триумфа Беаты.

– Эй, кто там рядом, подавай буханки! – азартно кричала она когда на польском, когда на немецком языке. Глаза её горели, щеки румянились, и даже Катрин в такие моменты захватывал жутковатый восторг.

Но в этот раз было не до восторгов.

Как раз случилось дежурство. Катрин с двумя другими девочками выполняли обычные работы, когда явилась Беата. Судя по всему, она уже договорилась с Хильдой и направилась прямо к хлеборезке.

– Ну что, подруги, показать вам истинное мастерство? – выкрикнула весело, засучивая рукава. – Соболёк, иди сюда! Будешь подавать патроны! – и рассмеялась своим противным смехом.

Но когда загудел электромотор, и Катрин подала первую буханку, вдруг наклонилась и шепнула ей в ухо:

– Смотри, не выполнишь задание, я суну в эту штуку твою голову.

Невозможно было понять, насколько полька шутит и шутит ли вообще. Катрин как током ударило – другого шанса не будет. На побледневшем лице стала хорошо заметна маленькая родинка под левым лазом…

А дело уже пошло: нажатие – клац! – и подвинуть хлеб на сантиметр! Нажатие – клац! – и летит очередной отрезанный ломоть! Я такой же отрезанный ломоть, неожиданно подумала Катрин, подавая новую буханку…

Клац! – клац! – клац! – Беата нажимает на кнопку всё быстрее, лезвие мелькает в опасной близости от её руки…

– Соболёк, не зевай! – кричит разошедшаяся польская девочка со смешной для русского уха фамилией Пёс. – Давай хлеб!

Даю!

Поворот – взять хлеб – взгляд искоса – Беата осторожно подаёт остатки предыдущей буханки…

Поворот – Беата протянула руку – значит, хоть чуть, но отвлеклась – движение – рукой подать очередную буханку, а телом слёгка нажать на локоть…

Вот так…

Поворот…

В лоток вместе с отрезанным ломтём хлеба летят три отсечённых пальца.

Беата отдёрнула руку, и застыла, выпучив глаза на изувеченную кисть. Из обрубков пальцев хлестала кровь. И только через несколько бесконечно долгих секунд она закричала – дико, с пронзительным визгом. Катрин и не знала, что люди могут так кричать.

– Пёс тебя забери, Беата, – шепчут её губы. Шепчут так, чтобы никто не услышал.

Кухня пришла в движение. Завизжали разом и заметались бестолково девчонки. Откуда ни возьмись появилась бледная Хильда, ещё не понявшая, что произошло, но почувствовавшая беду.

– Ай, Беаточка, что ж ты так! Как же можно, дай помогу!.. – запричитала Катрин, как, бывало, лопотала фрау Гросс, когда совсем маленькая Катюшка шлёпалась на попку. Схватила подвернувшееся под руку полотенце, накинула на кисть, попыталась затянуть.

Беата вырвала обрубок руки, прижала к груди, пачкаясь собственной кровью. Шатаясь, вперевалку, как никогда раньше не ходила, потопала с кухни…

***

Вечером объявили общее построение воспитанниц во дворе, где находилось что-то вроде плаца, предназначенного как раз для подобных построений. На небольшую трибуну поднялся герр директор.

– В нашей школе произошло прискорбное событие, – начал он, напрягая голос. – Одна из воспитанниц, Беата Пьес, покалечилась по собственной неосторожности. Теперь она, к сожалению, не сможет продолжить обучение. Я хочу всем напомнить о дисциплине! Дисциплине и осторожности! Пусть это несчастье послужит…

Дальше Катрин не слушала. Беаты больше не будет. Может быть, её отправили к родителям, а может быть, в страшный концентрационный лагерь. А может, в лагерь вместе с родителями. Ведь недаром в школу Кнохенхюте – приют костей наших – отбирают лишь особых детей. И не выпускают до окончания обучения ни под каким предлогом. Высокие стены, ров, ворота на запоре. Знать есть, что скрывать от остального мира. А Пьес успела проучиться тут целых три года. Разве её просто так отпустят?

Но она сама выбрала свою судьбу. Мы все выбираем…

В комнату к Катрин подселили Адель Урс. Урс – по-французски медведь. Она и есть такая – большая и с виду неуклюжая. Зато не злая.

А перед отбоем неожиданно зашла фройляйн Циге.

– Ты ведь хотела иметь его при себе? – сказала она и протянула забавного плюшевого медвежонка с одним грязным ушком.

– А можно? – не веря своему счастью, пролепетала Катрин.

– Можно, – чуть приподняла уголки губ Циге, что должно было означать улыбку. – Теперь можно.

3. 1933 год. Школа Кнохенхюте, программа «Л»

Ханна Куна атаковала стремительно. Правой рукой имитировала удар в лицо, метя кулаком в челюсть, но это лишь для того, чтобы Катрин поставила блок. А сама тем временем, используя блокирующую руку как точку опоры, ударит локтем. Или, к примеру, резко затормозит движение и неожиданно перейдёт на захват и бросок. Вариантов много, и осмысливать их в схватке времени нет. Да и нельзя этого делать – думать во время драки. Должны работать рефлексы.

Именно повинуясь рефлексам, Катрин не блокировала обманное движение, а скользнула вдоль вытянутой руки противника с подшагом и поворотом – оп! и её пальцы цепко прихватили предплечье Ханны. Оп! – и на себя, с проворотом в другую сторону, и ногой – под колено, нажимая стопой кнаружи… Вот ты, подруга, и на земле. Теперь, если крутануться на левой ноге, можно носком правой заделать изо всех сил в висок.