— Где они теперь? — тихо спросил Гай.

— Не задавай глупых вопросов. Это знание не для тебя.

— Я не понимаю одного…

— Ты не одного — ты многого не понимаешь… Вставай, не сиди, время, время, поехали…

Крысолов уже шел к машине; Гай беспомощно проговорил ему в спину;

— Но ведь если… это было со мной и если… срок их наказания прошел, заклятие снято… то и я тоже должен был… с ними? уйти?..

Крысолов остановился. Медленно оглянулся через плечо:

— Ты и правда в этом что-то понимаешь?.. Фольклорист… Не ешь меня глазами, ничего нового не увидишь. Вставай, пойдем.

Гай поднялся.

— Так… да или нет?..

Крысолов вздохнул. Пробормотал с видимой неохотой:

— Да. По закону — должен.

— Значит…

— Молчи. Ни слова. Считай, что один твой знакомый взял тебя на поруки.

* * *

Когда машина, выехав из леса, выбралась на накатанную Рыжую Трассу, сумерки уже сгустились.

— Тебя не хватились? — поинтересовался Крысолов.

Он по-прежнему сидел рядом с Гаем, выставив локоть в окно.

— Рано еще… — неуверенно пробормотал Гай. И включил фары. До фермы оставался от силы час пути.

— Смотри, луна всходит… — Крысолов удовлетворенно прищурился на красно-желтый тяжелый диск.

— Полнолуние…

— Ты же специалист, — подмигнул Крысолов. — Полнолуние, да…

Гай молчал. Ему слишком много хотелось сказать и о многом спросить, но он молчал, почти полчаса, пока Крысолов не тронул его за плечо:

— Останови… Здесь я выйду.

Машина остановилась; дверцы распахнулись одновременно с двух сторон. Гай молча подошел к флейтисту.

— Смотри. — Крысолов указал в сторону, где, еле видимые в сумерках, стояли у дороги несколько сухих деревьев. — Знаешь легенду… про этих?

Темные массивные фигуры, нависающие над рощей и над дорогой, простирали изломанные ветки к луне. Гай неуверенно улыбнулся:

— Их зовут… «молящимися». Так их зовут…

— Да, — кивнул Крысолов. — Это были люди, могучее, сильное племя. В один прекрасный день оно отказалось поклоняться лесному богу и обратилось к Небу. Но Небо было высоко, а лесной бог жил среди них, он разгневался и сказал: «Вечно вы будете молить Небо о пощаде, но Небо не услышит вас». Тогда они вросли в землю и с тех самых пор протягивают руки в молитве, а Небо глухо… Вот так, Гай. Я прощаюсь с тобой. Ничего не бойся — все будет хорошо. Счастливого пути.

Он повернулся и пошел в темноту, легко и бесшумно, залитый светом луны; Гай стоял и смотрел ему вслед, потом машинально сунул руку в карман — рука коснулась камушка из стен Горелой Башни.

— Подождите! — крикнул Гай и кинулся догонять.

Уходящий обернулся; в свете луны Гай увидел, что он улыбается.

— Я хотел сказать… — Гай перевел дыхание. Он не знал, что говорить. А говорить мучительно хотелось, а Крысолов ждал, улыбаясь, и Гай наконец-то выдавил еле слышное:

— Я… благодарен. Прощайте.

— До свидания. — Крысолов снова блеснул белыми зубами.

— Можно спросить?

— Конечно.

— А может быть, Небо их все-таки услышит?

Оба посмотрели туда, где с отчаянной мольбой тянулись к небу сухие ветки.

— Кто знает, — ответил Крысолов. — Кто знает.

Владимир Аренев

Немой учитель

Часть первая

Парило уже дней шесть; город ждал дождя, а худосочные тучи все никак не могли разродиться влагой.

Крестьяне обреченно глядели на натянутую холстину неба и шепотом проклинали Дьявола, который украл дождь.

Огороды и поля пожелтели, с утра до вечера приходилось бегать с ведрами да бадейками к колодцам, к реке, к пересохшему пруду… И все равно без толку; да и много ли набегаешь за день?

Утирая пот, сельчане косились на пыльные городские стены, на красную свечу башни с извивающимися на ветру — когда и ветра-то нету! — вымпелами; вздыхали: «Ишь ты, праздник празднуют! И то верно: что ему до нас? Сынок вон вырос, теперь надобно учителя ему сыскивать, чтоб и на мечах прынца мог обучить, и манерам, и прочему-разному. Тоже хлопоты, стало быть, тяжкие».

И только когда на вздрагивающем потемневшем небе распахивал свои звездные очи Тха-Гаят, люди оставляли дневные заботы и выходили посидеть на разговорных бревнах, что лежали вдоль дороги. Сидели, сложив на коленях натруженные, с потрескавшейся красной кожей руки, медленно говорили ни о чем, часто замолкая и запрокидывая головы к небесам. Недосуг простому-то человеку смотреть вверх, вся его жизнь сосредоточена под ногами: в земле, в воде, в листке зеленом, в дереве. Только и подымешь голову, когда небеса начинают вести себя не как следует, подымешь да взглянешь с укоризной: доколе будете испытывать нас? Доколе?!.

И знаешь ведь, что ответа в жизни не дождаться, — а смотришь. Наверное, потому, что более смотреть некуда и обращаться не к кому. Король-то вспоминает о тебе, лишь когда настает час сбора податей, а все остальное время — живи, чернь, живи, копошись у стен городских, только веди себя тихо-мирно да вовремя плати за дозволение существовать. А настанет засуха — выкручивайся, как знаешь.

Молчали.

Старики сокрушенно комкали в ладонях седые бороды, чертили в пыли причудливые узоры размочаленными концами посохов, но… — что они могли сделать, старики? Помогали по хозяйству, сколько хватало сил, но не воду же им таскать; а советом…

Не было у них такого совета, чтобы у Дьявола дождь отобрать. И ни у кого не было.

Молчали.

Молчали мужики, растерянно глядя на свои сильные беспомощные руки; молчали бабы, судорожно поглаживая по головам притихших, уморившихся детей; молчали псы — только позвякивали цепями; даже сверчки приумолкли, забившись поглубже в прохладные, но неотвратимо высыхающие норки.

Ночь душным маревом кралась за спинами и заглядывала в опустошенные лица.

Наверное, приди беда чуть позже или чуть раньше, ничего страшного не случилось бы, но сейчас, когда в башне праздновали совершеннолетие принца, засуха стала катастрофой. Король одарил всех днем, когда в любом трактире, любой корчме можно было выпить и поесть задарма, но одновременно ввел новый разовый налог — в связи с праздником. Одарил медяком, потребовал золотой. И если принимать медяк ты был не обязан, то уж золотой изволь выплатить — отдай, смерд, по-хорошему; сегодня Король щедр и снисходителен, а завтра все может измениться, так что лучше плати, смерд, плати!

Чем платить?..

— Сбегу, — сказал из темноты хриплый голос, и сидящие рядом не сразу догадались; говорил некто иной, как Бнил. Тем более странно: ведь есть у Бнила и жена, и сын (почти уж десять годков исполнилось парню), и дом хороший, и скотинка — куда уж бежать? — оседлый человек.

Кто-то — кажется, старый Герин — так ему и сказал.

Бнил помолчал, а потом отрезал:

— Надобно бежать. Что толку ждать, пока королевские Грабители пожалуют?

— Не хочешь Грабителей, с Губителями свидишься, — заметили на другом краю бревна.

— Даст Бог — уберегусь да семью уберегу, а нет… На все воля Распятого.

Замолчали.

Далеко внизу на дороге родился звук; сперва неузнанный, он приближался.

Кто-то вздохнул:

— Всадники.

Не к добру это, ох, не к добру, когда поздней ночью по дороге в город скачут конные! Особенно ежели их всего двое.

Но с другой стороны — едут не торопясь. Значит, не гонцы. Кто тогда? Неужто путники, рискнувшие добираться до Зенхарда в таких потемках? Отчего ж без факелов, без фонарей?

Сельчане зашевелились — одни торопились вернуться в хибарки, подальше от необычностей, иные, наоборот, уходить не спешили. Кто-то вынес маленькую лучину, поставил у ног, а сам сел рядом: так и есть, Юзен — все ему неймется. Ох, добалуется парень! Ростом вымахал выше отца, а никак не остепенится: девок тискает по углам, в город ходит. И ведь не то чтобы шалопай какой, всю засуху исправно батьке помогал, ведра да бадейки натерли мозоли на ладонях, а вот выпал случай — снова чудит. Нужна здесь сейчас его лучина, как мухе — жаба!