— Чего ты испугался? — неожиданно мягко спросил прохожий. — Я хочу тебе помочь. Действительно.

— Я вас не трогал, — выдавил Гай.

— Так и я тебя, собственно… ты ведь в Лур едешь? На пушную ферму, как я понял… Где с тебя за эту крысу сдерут и штаны, и шкуру. Так почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

Гай с грохотом захлопнул крышку капота:

— Потому что вы ничего не делаете даром.

Собственно, ему не следовало так вот прямо, внаглую, об этом говорить, но прохожий, к счастью, лишь рассмеялся:

— Точно… Но вот раз ты это знаешь, то и другое должен знать: о цене я договариваюсь заранее. Не по силам тебе цена — не соглашайся… А обещания я выполняю. И от других, соответственно, требую того же.

И он нежно погладил висящий на шее футляр. Гай отступил на полшага:

— У Меня ничего нет.

— А чего нет, я и не попрошу… Подбрось меня до Лура, подвези, ты же все равно туда едешь.

Гай растерялся, позволив прохожему продолжать как ни в чем не бывало:

— Это даже не плата, а так, обмен услугами. Я достану тебе эту водяную крысу, ты возьмешь меня на борт. Идет?

Гай молчал, кусая губы.

Если бы эта зараза не была такой дорогой. Если бы… батрачить целое лето — да на эту поганую, под мостом затаившуюся тварь?!

С другой стороны, длинный-длинный день. В компании… этого. Собственно, будь Гай поумнее — давно смылся бы, и машину бы бросил, и нутрий, так нет же — завел беседу, дурак…

— Эге-е, — укоризненно протянул его собеседник. — Ученый столичный мальчик, а боится слухов, сплетен, сказок… Тебя какая старушка ужастиками напичкала? Про то, что я скушаю тебя по дороге? А?

Гай сглотнул, мысленно сопоставляя разумную осторожность с огромным искушением. Собственно, он же ничего ТАКОГО не пообещает…

— До Лура?.. И что, больше ничего? Никаких… ничего?..

— Никаких ничего, — серьезно заверил его собеседник. — Потому как и мне поймать твою крысу несложно, прямо скажем… Давай, думай.

Гай подумал, и у него нестерпимо зачесался затылок.

— Решайся, — насмешливо наседал собеседник. — Ну?

«И упаси тебя Боже, сынок, — говаривала старуха Тина, — заводить разговор с Крысоловом. А уж в сделку с ним вступать — все равно что продавать душу дьяволу».

— По рукам? — с широкой улыбкой спросил Крысолов.

— Да, — сказал Гай, не услышал своего голоса и повторил уже громче: — Да.

Легенды о Крысолове добирались даже до Столицы, а уж в здешних пустых и темных местах чего только на этот счет не болтали. История о каких-то пропавших детях повторялась во множестве вариаций, но старая фермерша Тина, в доме которой Гай вот уже третье лето снимал комнату, — эта вот фермерша предпочитала истории пострашнее. И то, что в университетских аудиториях именовалось «актуальным фольклором» и служило темой для семинаров, — все это приобретало среди пустошей совсем не академический, а очень даже зловещий смысл.

Все свои «правдивые истории» Тина рассказывала со знанием дела, как подобает — глухо, монотонно, раскачиваясь и глядя в камин:

— И кого позовет эта дудочка, тот и дубовую дверь прошибет, и в пропасть кинется, и в огонь войдет, как в реку… Мать забудешь и невесту бросишь, ему будешь служить, пока не сотлеешь…

А в комнате сгущались сумерки, а отблески огня превращали лицо старухи в медную ритуальную маску:

— И осела глыба, и сомкнулась щель, и говорят, что голоса их до сих пор слышатся… Вот только слушать никто не хочет — вдруг явится ОН и потребует свое — себе…

…Ладонь Крысолова была жесткая, вполне человеческая ладонь, и вполне дружеское пожатие. Печать, закрепляющая договор, который, как известно, дороже денег.

— Давай клетку, парень.

А ведь я сейчас увижу, как он это делает, подумал Гай смятенно.

— Дверцу-то прикрути чем-нибудь…

Гай поспешно закивал. Завозился с мотком проволоки, засуетился, стараясь не глядеть, как руки Крысолова расстегивают замок на кожаном футляре. И все равно нет-нет да поглядывая.

— Глазами-то не стреляй, иди сюда… Посмотри… какая красивая.

Никто не поверит, подумал Гай отстраненно. Никто не поверит, что я ее видел.

Флейта была действительно… красивая. Покрывающий ее лак, темный, в мелких трещинках, казался живой кожей. Загорелой и гладкой. И впечатление усилилось, когда флейтист провел по ней пальцами:

— И разве можно ее бояться?..

Боятся как раз не ее, а тебя, подумал Гай сумрачно.

Крысолов поднял флейту к губам.

Звук, протянувшийся над речкой, меньше всего имел отношение к музыке. Скорее он походил на голос больного, очень старого и очень одинокого зверя; у Гая ослабели колени.

Из-под моста без малейшего плеска возникла черная голова.

Жутковатый звук оборвался; нутрия остановилась в нерешительности, но звук возник опять, громче и настойчивее, и беглянка направилась к берегу, выбралась на песок, потом на траву, покорно заковыляла, волоча мокрый голый хвост, и ошеломленному Гаю потребовался выразительный взгляд Крысолова — тогда он опомнился и захлопнул за пленницей дверку.

— Вот и все… Ты что же, парень, и не рад?..

— Спасибо…

Крысолов протирал свою дудку цветным лоскутком; даже не глядя на него, Гай ощущал на себе насмешливый взгляд.

— Можем ехать, — сообщил он, глядя вниз.

— Пустишь меня в кабину — или пассажиру к нутриям идти?..

Гай изобразил слабое подобие улыбки.

Дорога на Лур, прозванная Рыжей Трассой из-за постоянной, вездесущей желтой глины, знавала и лучшие времена. Когда-то здесь было оживленно, даже тесно, когда-то вдоль обочин толпились кемпинги и закусочные и любая выбоина немедленно зализывалась, словно языком; трасса, возможно, и помнила былые дни — в отличие от Гая, который был слишком молод и тех времен не застал. Теперь дорога изменилась: можно было ехать целый день и не встретить ни человека, ни машины. За эту возможность спокойного одиночества Гай, собственно, и любил Рыжую Трассу.

Навстречу тянулись рощицы и перелески, холмы, поля, пустыри; иногда попадались заброшенные кладбища со вросшими в землю крестами, но чаще — железные скелеты придорожных строений. Иногда бросался наутек заяц или мелькала в траве лисья спина, паслись одичавшие козы, меняли свою форму облака, водили хоровод дальние и ближние деревья, неизменным оставался только горизонт. Справа петляла река, то подбираясь к дороге вплотную, то убегая в сторону; Гай любил Рыжую Трассу, и даже сейчас она действовала на него успокаивающе. Как дружеская рука — не трусь, мол, обойдется…

Сначала путники ехали молча, Гай сидел, съежившийся и напряженный, и делал вид, что целиком поглощен дорогой. Но день, как на грех, был таким ясным и ярким, а небо таким невозможно синим, а мир вокруг так обласкан солнцем, что все страхи и опасения постепенно выцвели, поблекли, сделались неуместными и почти смешными. Все эти легенды, бодро думал Гай, хороши ночью у камина, а в полдень не отягощайте меня «актуальным фольклором», никакого, понимаете, эффекта… И, уверившись в собственном спокойствии, Гай повеселел, перестал хмуриться и принялся исподтишка разглядывать спутника.

А тот сидел, подобрав под себя длинные ноги — кабина была ему маловата — и выставив локоть в окно; совсем, казалось, забыв о Гае, смотрел куда-то в небо, и с лица его не сходила насмешливая, отрешенная полуулыбка. На коленях, обтянутых защитными штанами, лежала сумка, причем почему-то обгорелая, но не сильно, а чуть-чуть. Одна рука Крысолова покоилась на клапане сумки, другая рассеянно поглаживала футляр с флейтой, и при этом на мизинце вспыхивал и гас красный камень, встроенный в колечко. В опущенное окно врывался ветер, трепал желтые волосы Крысолова, теребил выцветшую клетчатую рубашку, трогал шейный платок, состроченный из лоскутков, и Гай тут только осознал, откуда взялась эта кличка — Пестрый Флейтист…

— На дорогу смотри.

Гай вздрогнул. Покрепче ухватился за руль.

Дорога скользнула в сторону от реки, чтобы потом опять к ней вернуться; пропылил — редкий случай! — встречный грузовик, незнакомый водитель приветственно взмахнул рукой, Гай ответил и долго следил в треснувшее зеркальце за удаляющимся желтым облачком.