Когда первый шок от увиденного у меня прошел, я молча поклонился – с должным почтением, как и полагается кланяться старшему, – и твердо произнес:
- Услышь теперь мою просьбу, Старшая. Я знаю, в твоих силах выполнить это. Та женщина, о которой шла речь, она заслуживает наказания. Она человек нехороший; она причиняет такое горе...
Старуха хихикнула; теперь, когда я видел её, шептать и притворяться смысла не было.
- Это называется хаккаран, – подсказала она мягко; голос у неё оказался дребезжащий, как и у любой старухи. – Думаю, ты еще повидаешь их, хотя с этими тварями лучше не встречаться. А насчет наказания… ты и сам можешь, думаю. Ты же видишь, что я в маске? А другие – нет, не видят. Ты и сам Равновес, дружок. Разве не тебя называют Слепым Мастером? Это одно и то же. И разве рассказ твоего друга ни о чем тебе не сказал, и ты не узнал своих способностей в его словах и описаниях? Думаю, узнал; только ты боишься признаться себе в этом. Так смертельно больные скрывают от себя самих свою болезнь; но ты не болен. Скоро ты привыкнешь к своему дару и научишься им пользоваться. Так чего ты хотел бы пожелать этой злой женщине? Желай: все исполнится. Только месть – палка о двух концах. Тебе придется думать о людях, которые окружают того, кому ты задумал мстить. Они могут любить его. Они могут страдать от его страданий, как тот, кого ты пожалел сегодня.
Я криво усмехнулся; в голове моей творился хаос, но …
- Не бойся, Старейшая, – ответил я. – Ты же сама сказала, что я умненький принц… я не обижу людей. Я только пожелаю этой женщине, чтобы всякий раз, когда она так относилась к людям, когда её равнодушие и жестокий эгоизм ранил бы кого-то, её вина возвращалась бы к ней, и все показывали бы на неё пальцами говорили: «Это она виновата. Она воровка». И она не смогла бы спрятаться. И пусть ей не верят… нет, не могу выразить! Пусть она сама знает, что виновата: да, так. Тогда она поймет, что на каждой гадости будет попадаться, и ей придется выбирать: либо честно жить, чего ей до боли не хочется, либо каждый раз попадаться и испытывать жгучий стыд.
Старуха с сомнением покачала головой.
- Умный принц, – произнесла она. – Ты придумал ей страшное наказание. Ты еще не осознаешь всю силу и весь ужас сказанного, но для неё это будет равносильно гибели. Ты её убиваешь. Впрочем, она ведь хаккаран… этих тварей нельзя жалеть… Поспрашивай своего друга – он, кажется, ученый? Он должен знать что-нибудь об этих тварях. Но как ты умен! Никто и никогда не придумывал управы на хаккарана! Только вонзив ему нож в сердце, можно было его убить, а ты… ты, сиятельный, случайно не Торном зовешься?
- Совершенно случайно – Торном, – ответил я. Старуха покачала головой:
- Да, да…тебя ждет великое будущее. Мало того, что ты Торн, так ты еще и Равновес!
- А вот тут ты не права, – ответил я хладнокровно. – Я не стремлюсь к славе, и обычно пребываю в тени своего друга, Зеда, как и положено Торну.
- И я о том же. Твой друг – просто человек, смелый, отважный, сильный, но ты – Равновес, зеркало, в котором отражаются люди такими, какие они есть. Если ты будешь всегда рядом со своим другом, у тебя не будет выбора; возможно, твоя слава превзойдет его славу. У тебя нет выбора.
******************************
Зед спал.
Его сон отличался от сна обычных людей. Словно лунный карась, сверкающий перламутровой чешуей, играющий в пруду по весне, его сознание то погружалось в темную глубь сна, то выныривало на поверхность.
Зед просыпался, и видел перед собой тлеющий огонь, оплетенные ветвями вьющихся растений Врата и шумящий лес. Пахло дымом, поднимающимся от костра, и свежей весенней зеленью, и Зед с удовольствием вдыхал эти запахи зижни. Запах дыма напоминал ему о дальних дорогах, о поселках, которые встречаются на его пути, и Зед снова погружался в сон, в котором впереди его ожидали перемены, и их приближение, и предвкушение этих самых грядущих перемен, которые непременно настанут, волновало ему кровь.
Он слышал все шорохи, все звуки вокруг.
Он слышал все шорохи, все звуки вокруг.
Трещали сырые сучья в костре,
Тоненько жужжали москиты в сыром лесном воздухе, шумел утренний ветер в вершинах деревьев, и просыпающееся солнце открашивало тоненькой алой каймой самые краешки деревьев. Зед ладью отирал лицо, отнонял роящихся мошек, ломал еще хрупких веточек – они были еще живые, сочно пахнущие на сломах, – и кидал их в костер. Огонь словно замирал под ворохом топорщащихся в разные стороны прутьев, и начинал валить дым. Мошкара рассеивалась, и Зед снова засыпал, обхватив ладонями плечи.
Когда он закрывал глаза, все это мгновенно исчезало. Даже запах леса испарялся, и в ноздри Зеда ударял смрад от горящего старого жира. Лунный карась уходил в темную холодную глубину, и в толще вод тускнела его серебряно-перламутровая чешуя, а Зед всем своим существом погружался в темные времена, и забывал о том, что на самом деле он спит под сосной в шумящем лесу.
Он видел перед собой лестницу, долгую каменную лестницу, украшенную гранитными уродливыми истуканами, лестницу о трех тысячах трехстах тридцати трех ступенях. Было темно – солнце просыпалось в этом мире где-то совсем уж высоко, и красной полоской проглядывало между черными, как уголь, облаками. Оно не освещало ничего, кроме самого себя, и совершенно не грело просыавющийся мир. Впрочем, мир кажется был мертв – или таился так глубоко и так далеко от солнца, что тому не для кого было светить, и оно вставало в полном одиночестве, окрашивая края тяжелых облаков багровым светом. Интересно, что наполнило эти облака сажей, подумалось Зеду. Костры жадных наоргов?
Что там, за перилами этой лестницы – Зед не видел. Он видел лишь крошащийся камень, отгораживающий ступени от… от чего? От скал, в которых она была вырублена? От пустоты, небытия? От бездны, дно которй было укрыто туманом?
В тишине и темноте казалось, что лестница и в самом деле висела в пустоте, и Зед усмехался, понимая, что все окружающее его похоже на сказочную, небывалую реальность.
Скрипели цепи, на которых висели фонари из такого старого, ржавого железа, что, казалось, еще чуть-чуть – и они просто рассыпятся, распадутся на множество источенных рыжей ржой чешуек. Огоньки в этих фонарях еле еплились, но ве же горели. И две дорожки этих тусклых, еле тлеющих огенных светляков вдоль каменной лестницы указывали ему путь, теряясь вдалеке в темноте окончательно.
Зед хмурился; он понимал, что все это – сон, и хотел преодолеть эту нестерпимо долгую лестницу в один миг, как это сделал бы любой человек, осознавший во сне свое всемогущество.
Но сон становился реальным, и ноги торопливого Зеда словно приклеивались к ступеням, через которые он хотел перепрыгнуть. Наваливалась усталость, и он, злясь, останавливлся перевести дух под очередным качающимся фонарем, в бледном мечущемся пятне света.
Зед знал, что это за лестница.
Точно по такой же они поднимались в город Аринды, и все кругом выглядело точно так же, как и тогда, наяву, за исключением всепоглощающей темноты за перилами. Только тогда он шел туда не зная, что там. А теперь – теперь он шел в гости.
И с каждым шагом он слышал смех, тихий смех человека, который устроил какую-то шутку, вероятно, понятную и смешную только ему одному.
Будь здесь, рядом, Ур, он непременно узнл бы этот смех. С большой долей вероятности можно было б сказать, что Ур не только узнал бы его, но и впал бы в ярость, и полез бы наверх с маниакальным упорством безумца – или, напротив, отступил бы, отшатнулся, спрятался в темноте, подобно первобытному человеку в его слепом ужасе.
Зеда пригласил Слепой Пророк, и Зед понимал это.
Не мог понять он только одного – к чему нужно было проводить его по этой долой лестнице. Он терял время и силы; поднимаясь по летнице во сне, он уставал точно так же, как если б шел по ней наяву.
На второй тысяче ступеней он вымотался так, что ему пришлось присесть прямо на площадке, отделяющей вторую тысячу ступеней от третьей.
