- …Собака! – на голову Ура обрушился целый ледяной водопад, и Ур втянул воздух с полукриком-полухрипом, от ужаса поджав на ногах пальцы. Напрягшаяся диафрагма, казалось, от напряжения сейчас лопнет, и обожженное холодом тело дрожало так, что сердцу физически трудно было биться. – Вот он, третий! Попался, собака! Не ушел далеко, таился рядом. Наверное, подыхает от голода…

- Ну, чудовище, – бесцеремонно перебив угодливого рассказчика, проговорил голос, отмеченный царственными небрежными нотками, – говори, где то, что нам нужно. И тогда ты умрешь очень быстро и почти безболезненно. Если же ты начнешь упорствовать, – в красивом звучании царственного голоса вдруг проскользнули нотки отъявленного садиста, и он вдруг стал отвратительным, жестким, холодным, – и лгать нам, твоя жизнь, очень недолгая, покажется тебе вечностью, наполненной мучительной животной болью. Выбирай.

Чудовище? Ах, да, чудовище…

Сил не было абсолютно, чтобы нацепить привычную гладкую личину, и перед своими врагам он предстал в своем истинном обличье. Красная чешуя и острые зубы; но это не пугало никого, словно говоривший как минимум знал о существовании таких, как он, странного вида людей. Или же – видел.

Ур поднял голову. Последнее беспамятство принесло ему немного сил. Он ощущал, что тело готово его слушаться – но увы, теперь это было невозможно по другой причине.

Ур был скован, надежно и добротно. Он стоял на коленях, и его голова и руки были закованы в деревянную колодку. Поза, сколь унизительная, столь и удобная для пыток.

В полутемном корабельном трюме, оборудованном основательно под комнату для работ палача, было немного людей, совсем немного.

Точнее – лишь двое. И еще они – попавшиеся.

Ур увидел Торна с Зедом. Слева от Ура был Торн, злой, скалящийся, мокрый – видимо, и его уже приходилось приводить в чувство, поливая ледяной водой. Распятый на грубой деревянной раме, он старался вырваться, выкрутить руки из петель веревок, перетянувших ему разодранные в кровь запястья. С его волос капало, его глаза – зеленые, дикие, – смотрели с ненавистью сквозь залепившие лицо светлые мокрые пряди.

Это хорошо; это обнадеживало. Слепой Пророк не мог смотреть такими одержимыми, такими гневными бесстрашными зелеными драконьими глазами.

Зед лежал в клетке, сколоченной из толстых перекладин, справа от Ура.

Кажется, его тоже пытали – на его щеке, набухая кровью, алела полоса, рассеченная кнутом.

Но Зед не чувствовал боли. Его белое, белоснежное лицо казалось спокойным, таким спокойным и умиротворенным, словно его душа уже отлетела в рай и говорит там с ангелами.

Ур с удивлением смотрел на неподвижное тело Зеда, на руки, покойно сложенные на груди – казалось, его пальцы окостенели, застыли в одном положении, и, скованные смертной судорогой, они не поддались тем, кто хотел их выкрутить, стащить с них кольца.

Он мертв?! Нет, это невозможно, это невероятно!

Его, видимо, хлестали кнутом.

Несомненно.

Его новая куртка валялась подле клетки, на земле, его тело, светящееся теперь странной белизной, было сплошь изрисовано алыми полосами, но меж тем он лежал недвижим и спокоен. На его лице не было ни намека на перенесенные страдания, ни одна черта не напрягалась, не искажалась гримасой боли. Брови были спокойны и веки ровны. Не дрожали ресницы, и не было ни намека на чудовищный болевой обморок, когда лицо расслабляется до безобразия и походит на раздавленную тяжестью уродливую маску из вылинявшего серого мяса.

Обостренный вернувшейся силой слух Ура уловил еле заметное сердцебиение. Тихо-тихо, изредка раздавались спокойные удары сильного, здорового сердца Зеда. Он был жив.

Он был в трансе, таком глубоком, что, наверное, и гибель мира не привела б его в чувство.

«Он занят обращением, – догадался Ур. – Но почему так долго?! Что пошло не так? А если он не закончит обращения до… да того как…»

Плана теперь у Ура не было никакого; теперь, когда не нужно было двигаться… возможно… может быть, силы успеют вернуться к нему настолько, что он сможет подчинить своей воле людей и велит им отпустить их. Возможно; но, скосив глаза, он увидел то, что так остро и страшно пахло раскаленным железом – жаровню с калящимися на ней мерзкими инструментами палача, – и понял, что сил может и не хватить… Он мог умереть здесь, в этом темном трюме, насквозь пропахшем страхом и дурной смертью.

Серые внимательные глаза Торна, смотрящего, казалось, в самую душу, тоже не знали, на что решится Ур. Они умоляли, приказывали, заставляли – уходи!

Ур ослушался их; он ослушался Слепого Пророка, который, возможно, отвел в этом мире ему особое место, особую роль.

И его мучитель был здесь и готов был понаблюдать за агонией своих пленников.

Ур не ошибся в своих догадках, увидев флаги Правящих; такими возможностями, столькими послушными исполнителями и такой роскошью, что Ур увидел, мог располагать только принц Дракона, и именно он сидел перед Уром.

Жестокий, порочный, двуличный человек, да и человек ли?

Теперь Ур не сомневался, что целым и невредимым он отсюда не уйдет, и кто знает, как много его плоти сегодня будет истерзано, изорвано в клочья?

Ур своим вновь обретенным чутьем ощутил, как принц, ликуя, смакует чужую боль, наслаждаясь своей властью и чужой беспомощностью – как изысканное блюдо, как прекрасное питье, – как с наслаждением он вдыхает запах свежей крови Зеда и пота, выступившего крупными каплями на лбу избитого Торна

Он притворялся, придя к Дракону. Он притворялся, выдавая свою жестокость за страсть и жажду справедливости.

Он жаждал только одного. Быть выше толпы. И, возможно, еще – крови.

Это понял Ур, лишь только глянув на человека, сидящего перед ним в плетеном изящном кресле.

Принц, устроившись на своем сидении с известным комфортом, изящно закинув ногу на ногу, потягивал вино из красивого хрустального бокала. Это был высокий, стройный молодой человек, одетый в прекрасно пошитые одежды из яркого синего шелка, ладно сидящие на его крепком сильном теле. На его плечах сверкали россыпи мелких синих камней, сложенных в прихотливом изысканном узоре, голову его венчал тюрбан, украшенный дорогой брошью, на руках его, как и у Зеда, были кольца и именные печати – словом, все говорило о том, что принц пользуется поддержкой Дракона и его расположением.

Однако, вместе с тем было в принце то, что поразило Ура больше, чем его богатый вид.

Его лицо.

Невероятно.

Принц был в маске.

Синяя красивая маска (наверное, последняя пакефидская мода), искусно украшенная мелким камешками, скрывала его лицо полностью, от края его тюрбана до кончика носа. Рот принца – рот лжеца! – алый, улыбчивый, к которому принц подносил свой бокал с красным вином, мог говорить красивые слова и смеяться. И этим словам, этим белозубым улыбкам верили все, да и как было не поверить!

А вот глаза, еле видные в прорезях маски…Какие страшные были у него глаза, господи!

Так смотрит хищник на свою полуразорванную жертву, так смотрит палач, хладнокровно и привычно планируя пытки, свое каждодневное занятие и привычное ремесло, чтобы продлить агонию жертвы.

Так смотрит изощренный и извращенный садист, которому интересно, как человек устроен изнутри, и который будет кромсать тело, слой за слоем, чтобы посмотреть, как сокращаются под ножом мышцы умирающего от боли человека.

И на самом дне этих холодных, пустых, равнодушных, жестоких глаз было еще одно – страх. Жуткий страх, страх безумца, который не боится ничего в этом мире – и которого пугают его собственные мысли.

Принц был безумцем, абсолютным безумцем, страшным. Его невозможно было умолить, упросить, и бесполезно было взывать к его разуму и чувствам.

Наверное, он долго не мог понять своего места в мире. Он пришел к Дракону, не зная сам, что даст ему власть – и оказалось, что и власть не нужна ему.

Не нужно золото и почести. В этом отношении он был девственно-чист, невинен, как ребенок. Ему не нужны были почести и слава, и ни за что он не продался б и за все богатства мира.