А посмотреть было на что!

За мостом, по которому мы неслись, поднимались к небу дома, жилые дома нового района. Грубость, шероховатость стен соседствовала с прозрачностью гладких полей окон, окон размером два на пять! (пять – в ширину). За сверкающей красотой стекла были залы, настоящие дворцовые залы! Пятиэтажное здание в высоту было метров тридцать пять, не меньше!

- Да это настоящие дворцы! – бормотал старик, раскачиваясь, как маятник. – Вот бы мне такой дворец…

С малиновыми драпировками на все пятиметровое окно, с камином, с ковром на полу, вымощенному изысканной плиткой. Дворец.

Странно думать о таком накануне катастрофы.

Серые дома, серые башенки – наверное, они казались серыми из-за тумана, который стремительно расползался внизу, словно догоняя автобус, – и я пожалел, что, возможно, никогда больше не увижу этого сказочного нового района, очаровавшего меня своей изысканной и богатой красотой… никто больше его не увидит, никто не ступит на блестящие полы и чья-то мечта останется не воплощенной в жизнь, и за этими огромными окнами никогда не будет ни драпировок, ни балов. Никогда…

Подул ветер; подул очень сильный ветер – мы не доехали до тоннеля всего метров пятьдесят, когда водитель остановил автобус и велел всем бежать до него пешком. Мы вышли; водитель кидался на нас, гнал… мы побежали. И тут ветер рванул так, что дрогнула дорога под ногами, и печальным звоном отозвался потонувший в тумане новый квартал – посыпались его стекла, наверняка бронированные, которые не разбились бы и от града, и от взрывов праздничного салюта… и автобус, подхваченный ураганом, сметая перила на мосте, слетел вниз, под яростную дрожь и вибрацию атакуемой дороги. Ползком, на коленях, на четвереньках, пригибаясь низко к трясущемуся лихорадочно асфальту, мы продвигались к спасительному тоннелю. Потом наступил мрак.

- Потом мы шли куда-то, – говорила женщина, и гигант, погубивший её мир, её родину, клал на её лицо нежные золотистые блики. – Пришли в большое здание – зал, наверное, убежище. Кто-то объявил что скоро все войдут в Систему.

Потом, после всего этого, мы тупо приводили в порядок город. Зачем? Не знаю. Сказали, второго удара планета не перенесет. Я подметала осколки стекла и мусор в одном из новых дворцов, что накануне видела из окна автобуса и что так потряс мое воображение. Я мела, пыль тонко шуршала, а в проем огромного разбитого окна вливалось солнце.

Какие-то мужчины с отсутствующим видом наблюдали за моей работой и переговаривались. Кажется, им предстояло сделать что-то такое невероятное, что они могут… не вернуться. А раз так – значит, надо было бы обезопасить женщин, ждущих детей. Мальчиков – чтоб не опустели города.

Во мне была девочка, но все же и меня ввели в Систему в числе первых. Таймер здесь показывает, что время встало, но все же оно шло. Медленно – но шло. Это было странное, безликое заключение и ожидание – чего?

Через три дня (по таймеру) мы осмелились выйти. Город был пуст, и как-то странно разграблен. Присутствие мародеров ощущалось и в забытых узлах, собранных торопливо где-то, а сейчас валяющихся на тротуарах, и в осколках разбитого чего-то – либо второпях, либо нарочно, либо по неосторожности. Мы долго прибирали город снова словно стараясь смыть с него грязь, эти отпечатки грязных сальных рук. Странное зрелище: женщины под палящим солнцем, безмолвные, одинокие, бродят по улицам и собирают раскиданные вещи.

Мы знали уже, что покидаем этот город навсегда. Даже с учетом того, что там, в Системе, время растянуто на максимум – мы знали, что ни один из нас не доживет до того момента, когда можно будет выйти. Над городом пройдут века, сотни лет. Другие цивилизации, возможно, найдут наш город. Не хотелось бы, чтобы они увидели этот хлам… хотелось уйти и оставить город в порядке.

Потом нас вызвал Центр. Они хотели чтобы мы приехали попрощаться со своими близкими – возможно, наши мужчины пробудут там долго, очень долго… и их мы тоже не увидим. Возможно.

Это сообщение внесло некоторое оживление. Мы засобирались. Увидеть, увидеть своих! В такой момент это было необходимо. Они работали на поверхности все то время, что мы проводили взаперти.

Возможно, еще теплилась надежда, что удастся остановить, отговорить их… ведь есть же Система! Мы все сможем в ней спрятаться. Однажды все станет на круги свою, пуст через тысячи лет, но это может произойти! Может!

А может и не произойти…

В большой сауне мы скидывали прямо на пол серые пыльные одежды и плюхались в горячую воду, по самые уши в ванну!

- Поедем все! Поедем все!

Я забыла, как называется это чувство что я тогда испытывала – возможно, это была радость. Её все испытывали. Радость, предвкушение встречи – это как перед праздником. Важен даже не сам праздник, а это вот волнующее ожидание.

Да, мы были рады. Это было первое живое и пьянящее чувство с тех пор как погиб город.

- Все поедем. Все!

Я торопливо вымылась и уступила свою ванну следующей; нужно было торопиться. В голове даже мелькнула еще одна живая мысль: не перегрелась ли я в ванной? В моем положении это вредно…

- Нет, не все. Лишь часть, небольшая часть.

Этот голос… он мгновенно убил живые ростки и механическое тупое уныние снова накрыло нас. Снова – нас. Стадо бесцельно живущих женщин. Некуда спешить. Некого ждать не о чем заботиться. Не на что надеяться.

- Правительство вышлет своего «Птеродактиля», – сказала она. Она уже была готова к поездке, прибрана и умыта. – Сколько туда войдет человек – я не знаю. Потому я сейчас сама выберу тех, кто поедет со мной. Мы проводим мужчин и привезем все распоряжения, которые нам дадут.

- Не все?! – закричал кто-то. – Не все?! Но мы же, может, не увидим их лет двести! Почему мы не можем лететь все?! Мы умрем, и ни разу их больше не увидим!

Это были крики отчаянья; было ясно, что эту женщину никакие аргументы не убедят, и она не позволит всем ехать в Центр. Ничто не изменится.

- А я не собираюсь умирать, – почему-то громко брякнула я, и все взоры обернулись ко мне. – Я буду ждать… столько, сколько потребуется. Тело в состоянии прожить лет сто пятьдесят – двести, а в Системе – миллионы лет. Хотите – умирайте, а я не собираюсь. Я дождусь.

Это был странный спич, бессмысленный, исполненный издевки и мне самой непонятной угрозы – я грозила судьбе, и, думаю, это тоже были слова отчаянья, всего лишь. Но их истолковали по-своему.

- В самом деле, – вскричала первая бунтарка, даже подпрыгнув от возбуждения, – ведь у нас есть свой «Птер»! Почему мы все не можем лететь?! Что она хочет от нас скрыть? – она ткнула пальцем в недавнюю предводительницу. – Мы в любом случае дождемся правды. – угрожающе продолжала бунтарка. – но зачем ждать, если можно узнать сейчас? И вообще, кто она такая?! Кто разрешил ей распоряжаться? Почему мы должны её слушаться? Почему мы должны её слушаться? И вообще – у нас есть жена командора – пуст она назначит, кто полетит!

Толпа одобрительно загудела, оборотясь ко мне. Снова родилась надежда и радость. Снова лица горели радостью.

- Полетим мы все, – твердо сказала я. – А эту женщину нужно запереть в помещении. В самом деле, почему мы её не знаем, и почему она не хочет пускать нас в «Птер»?

Ее схватили, и она, взвизгнув, рванулась в руках восставших. Внезапная догадка осенила меня:

- Уж не потому ли, что наш «Птер» загружен наворованным добром и не сможет поднят нас всех? Куда ты вздумала бежать?

Толпа загомонила; женщина громко и грозно кричала, то ли оправдываясь, то ли призывая на помощь сообщниц, но её подхватили десятки рук, и, как бы она не кричала и не извивалась, утащили куда-то…

Верно, к «Птеру», проверить мою догадку. Интересно, а где её сообщники? Не могла же она одна ограбить целый город?

*****************************

Я сел торчком в траве. Сон исчез; и не было ни женщины, ни девчонки, ни огромного соседа-планеты, прекрасного и страшного в его космической неповоротливости…