— Так запачкали? А? Так запачкали, заляпали глиной? И из-за этой, из-за такой-то мелочи учитель должен так орать?

И еще раз: страшнее быть не могло — учитель прыгнул в глинистый кювет, поскользнулся, упал, запачкав лицо, но этого ему показалось мало. Словно обезумев, глиняным месивом мазал брюки и лицо, скуля, как собачонка, и выбрался из кювета навстречу людям в спецовках. Увидев грязного учителя, водитель заржал по-лошадиному и показал на него пальцем своим дружкам. Отвратительно захохотали и те. Продолжая хохотать, они, как в мультике, по-военному развернувшись на месте и все так же сцепившись локтями, повернув к учителю широченные задницы и такие же спины, вразвалку потопали обратно на холм.

За эти несколько дней, проведенных на взморье, он понял, что хорошо быть одному, когда на самом деле ты не один, а в толпе, среди множества людей; среди множества — и как нигде ни с одним из них не связан. Такое впечатление, что только здесь люди отдаляются друг от друга, их не сближают и не разделяют совместная работа и дела, частенько заставляющие поступать не так, как хотелось бы. Единственная и главная забота — когда идешь к воде и заплываешь подальше, — изредка поглядывать на одежду, оставленную на песке или на скамеечке, — лишь эти у тебя заботы, все прочее — чепуха, пускай снуют по пляжу люди, пускай комично приплясывают перед белыми бурунами, пускай радуются или опасаются, как бы не ожил успокоившийся в жару радикулит.

Единственная забота! Вот бы на самом деле так!.. Погрузившись в свои мысли, он замечал отдельных людей, некоторых запоминал — если они попадались не раз на его пути, даже наблюдал за ними. Одноногий человек, оставив прислоненные к скамье костыли, смешно и трогательно скакал к воде, с трудом вытаскивая из песка здоровую, тренированную ногу, и лишь в воде почувствовал себя как рыба: плюхнулся на живот, рядом бодро пыхтел десятилетний мальчик, пытаясь уплыть в сторону, нет — это отец, лупя по воде одной ногой, вскоре начинал описывать круги — плыть прямо ему было нелегко. Посмотрев на оставшегося в стороне ребенка, словно корабль разворачивал в его сторону свое мощное тело, однако вскоре снова его заносило в сторону.

Уже третий день видел молодую красивую женщину, которая, может, единственная здесь такая красивая и одинокая, ни перед кем своей красоты не демонстрировала, никого не замечала, ничто ее не интересовало; шла по пляжу в купальнике, спрятав в сумку одежду, и он, провожая ее взглядом, думал, что человека манят небудничная красота и небудничное состояние. Представил себе, как находит случай познакомиться с этой женщиной, какими словами обращается к ней. Нет, она не склонна пускаться в пустые разговоры, отвечает коротко, небрежно, но без неприязни и уходит, однако он не пасует, на другой день снова заговаривает с ней, он уже видит, как они вдвоем идут по пляжу, он простодушно самоуверен, ему кажется, что женщина должна открыть ему свою тайну, не раз уже бывало такое, люди быстро начинают рассказывать ему про свою жизнь. От такой распахнутости чужих людей ему бывало и хорошо, и грустно. Хорошо, поскольку он подозревал, что есть в нем нечто, сближающее с людьми, есть какая-то тайна души, а печально потому, что человек, распахнувшийся перед другим, малознакомым, — слаб, принижен и открывает себя другому, такому же убогонькому, не представляющему опасности. Человек, который с первого же взгляда не вызывает у другого ни страха, ни тревоги, — это слабый человек.

Откуда он это все взял?

Он все подумывал об этой одинокой женщине, из своей комнаты на пляж выходил только из-за нее, глядел издалека, пока не стрельнула в голову трезвая мысль: случись это, было бы противно! Негоже выбивать женщину из ее оригинального, надлежащего ей состояния, нельзя подталкивать ее к банальности и самому скатываться, банальности и так хватает. (Еще банальнее, что он подумал: эту женщину из надлежащего ей состояния мигом вышибет кто-нибудь другой…) Наконец — все время так ведь не будет: настанет день, когда ни он, ни кто-то другой уже не будет замечать женщины, а если и заметит, то отнесется как к любому заурядному, надоевшему прохожему, от которого не жди ничего, кроме рассуждений о температуре воды или сообщений синоптиков, о детских и старческих болезнях, о воспалении суставов да грязевых ваннах, которые так трудно, почти невозможно без бутылки коньяка или купюры получить в разгар сезона.

Каждый второй вечер он отправляется на мол, уходящий в море — вот уж где подлинная тропа банальности! Но ведь все тропы заурядны, незаурядными бывают только люди. Разве возможно каждому человеку на свете подыскать отдельный остров и основать отдельные государства отшельников? Поэтому нет ничего лучше, чем жить вместе со всеми и никого не видеть, никого в себя не впускать, думать, что на ум взбредет, топать по деревянному молу до самого конца, слыша, как под ногами приятно погромыхивают свежие сосновые доски. Остановись, гляди на грязно-розовый горизонт и представляй, что душе угодно, и думай, что заблагорассудится, и чувствуй. Босоногие мальчуганы, лупя загорелыми пятками по настилу, мчатся к перилам, а с них, будто гусята, ныряют в воду, прыгают не по одному, стаей, а другие остаются наверху, наблюдают, оценивают прыжки; когда первые, вынырнув, встряхивают мокрыми волосами, прыгают следующие; одному из второй группы удается изящнее других уйти в воду, дольше пробыть под водой, и тогда первые, уже давно болтающиеся в воде, будто гусята, ныряют и, высунув ноги, шлепают ими, как ладонями, — аплодируют победителю. Один мальчуган долго плавает, несколько раз пропускает свою очередь, потом, как-то неохотно цепляясь за сваи, выбирается и говорит не то приятелям, не то себе:

— Ногу что-то сводит…

— Да ты целый час в воде торчал. Хватит, вылезай… — облокотясь на перила, говорит ему старушка с миловидным лицом, любовно глядя на посиневшего мальчугана, который, услышав ее слова, тут же вскакивает и бежит по узкому мостику, висящему под настилом, успевая еще огрызнуться миловидной старушке:

— Это кто сказал?

— Ты же сам говорил…

Но мальчуган уже в ребячьей стае, опять взобрался на красные перила и с них, будто копье, вонзился в морскую гладь.

А вот — справа от мола — кто-то, не разглядеть, он или она, плывет, во всю работая руками: все дальше от берега и все ближе к концу мола. Оттуда, с пляжа, доносится женский голос:

— Да хватит! Возвращайся…

В голосе ни капли страха, слышна даже нотка затаенной гордости, голова все удаляется от берега, при приближении к молу, кажется, ее тянут на подводной веревке, глаза многих уже обращены в ту сторону — под осень так мало приключений на курорте — миловидная старушка, тоже следившая за головой и поправлявшая очки, упустила ее из виду и с тревогой обратилась к своей соседке:

— Тот, что плыл, уже пропал… Нету его! Может, вернулся?

— Да есть еще. Не видишь?

— Где? Где?

Плывущий уже возвращается, и внимание к нему слабеет. Будто, возвращаясь, нельзя утонуть… Он, пожалуй, не вернулся бы, если б женщина на берегу приказывала вернуться, тревожилась, но женщина молчит, ее голоса не слышно, и он может действовать по собственному разумению.

Как любим мы всякие коленца, как обожаем хоть чуточку возвыситься над повседневностью!

Движется стайка упитанных уток, лопаточками подставив волнам широкие клювы, — видно, утки знают, что может пригнать к ним в клювы пенящаяся вода: утки работают широкими клювами, загоняя кой-какую пищу в вытянутые зобы; может, в их костяные верши попадает рыбья мелюзга?

Людей становится все меньше, на мол спускаются сумерки, уже едва виден приближающийся к берегу пловец, он уже идет к берегу, плыть не надо, отсюда, с мола, его голова кажется надетой на жердь, утки скользнули по воде дальше — страшатся темноты или их, может, напугали прыгающие в воду ребятишки.

Взгляд останавливается на лиловом мглистом горизонте, ласково щекочет тоска, хрустальная доброта пронзает его. Подумалось ему, как страшно современному человеку, который не так уж мало знает, но так немного может сделать и так мало чего повидал.