― Увидимся завтра, Полли, ― говорит она. ― Гермиона, звони мне в любое время. В любое время, слышишь?

― Договорились, ― отвечаю ей. Я добавляю ее в свой список людей, у которых в ближайшие дни будет огромное преимущество. Мне могло бы быть от этого плохо, если бы это не помогало чувствовать малодушную радость.

А потом, мы вдвоем с Полли стоим на кухне и смотрим друг на друга. Она была у меня дома миллион раз, а ведет себя так, будто не знает, что ей делать.

― Итак, ― говорю я, пытаясь заполнить тишину хоть чем-то. ― Мороженое?

― Звучит здорово, ― она старается звучать так, будто говорила это миллион раз раньше, но у нее это не получается. Сейчас мы одни, и ее показная уверенность шатается еще больше.

― Я пойду в ванную, ― говорю я. ― Увидимся в гостиной.

Я иду в маленькую ванную комнату на первом этаже и сажусь на сиденье унитаза, зажав голову между коленей. Я смотрю на кафельный пол, который знаю, как свою ладонь, прослеживаю линии в бесконечность и с усилием заставляю себя дышать. Это всего лишь мой дом. Я живу в нем всю свою жизнь. Если я не могу быть здесь, куда тогда, черт побери, мне идти?

Обычно, вернувшись домой из лагеря, я чувствую себя немного странно. Это возвращение из выдуманного царства колокольчиков, организованного питания и ситуативной дружбы. Некоторые колокольчики остаются, некоторое питание все еще планируется, а некоторая дружба теряется, но, по большому счету, это возвращение домой, чтобы понять, что ничего не изменилось, и ты сам не так уж сильно и изменился, как думал. В этом году все не так. В этом году я пропустила двенадцать часов своей жизни. Я изменилась больше, чем могу представить.

Но я снова могу дышать, поэтому спускаю воду в унитазе и делаю вид, что мою руки. Я выхожу и замечаю, что Полли положила все подушки на пол так, что мы можем лечь, и еще она выпотрошила из холодильника все, что предположительно может быть дополнением к десерту из мороженого.

― Ты отнеслась к этому слишком серьезно, ― говорю я ей.

― Я всегда отношусь к мороженому серьезно, ― отвечает она, пусть даже мы обе и понимаем, что говорим совсем не об этом. Это надо остановить. Хотя мне нужно ощущать боль. По крайней мере, я думаю, что должна. Потому что прямо сейчас это ничто. И спустя несколько дней, проведенных в размышлениях о случившемся, это ничто начинает меня пугать.

Я концентрируюсь на том, чтобы уместить в миске как можно больше мороженого. Фишка в том, чтобы заполнить ее наполовину, положить начинку, а затем перемешать с мороженым так, чтобы оно стекало вниз. Погода все еще теплая, поэтому мороженое неплохо тает под моей ложкой, пока я утрамбовываю его в миску. Я выбираю простоту и ограничиваюсь дьявольским количеством шоколадного соуса, пока Полли насыпает горкой всего понемногу. Понятия не имею, как она собирается все это съесть, но это похоже на архитектурный памятник мороженому, и я задумываюсь, где оставила свой телефон, потому что это сооружение действительно должно быть увековечено.

― Это все? ― спрашивает Полли, критически рассматривая мою начинку.

― Главное содержание, а не форма, ― возражаю ей. ― Это ключ к любому составу.

― Неважно, ― говорит она. Я наблюдаю за разработкой ею плана по атаке, а затем за раскопками ее чайной ложки.

― Что ты завтра наденешь? ― спрашиваю я, потому что думаю, что задала бы этот вопрос, если бы этот год был нормальным.

― Серьезно?

― Сделай одолжение, ― говорю я.

― Я надену свою форму черлидера, идиотка. Как и каждый первый день в новом учебном году.

Точно. Я забыла. Полли единственная в моем окружении, кто не любит об этом говорить.

― Думаешь, я должна уйти? ― спрашиваю я.

― Черт, нет, ― возражает она. ― Я даже не думаю, что тебе следует оставаться дома всю эту неделю и не ходить в школу.

― Доктор сказал…

Полли перебивает меня:

― Доктор не девочка-подросток, которая собирается вернуться в школу, полную подростков, ― говорит она. ― Этот доктор, вероятно, был ботаником в школе. Ты невероятно популярна, что означает, что все будут говорить о тебе.

― Думаю, что прислушаюсь к медицинскому эксперту, ― говорю я ей. ― По крайней мере, до тех пор, пока не смогу думать о парнях моего возраста без тошноты.

― А я тебе говорю, что ты ошибаешься, ― говорит она с такой горячностью, что могло бы растаять ее мороженое.

― Я, правда, не думаю… ― начинаю говорить, но замечаю свет на подъездной дорожке. Мои родители дома. — Думаю, что стану еще больше заметной, если мне станет плохо прямо в школе.

Полли явно хочет поспорить с этим, но мои родители забегают в дом. Я даже не уверена, что мой папа выключил зажигание.

― Гермиона, ― зовет мама от задней двери.

― В гостиной! ― кричу я. Вокруг нас повсюду мороженое и начинки, но я абсолютно уверена, что в этот раз мы выйдем сухими из воды.

― О, Господи! ― говорит моя мама, двигаясь быстрее, чем я когда-либо видела, пролетая над ковром и обнимая меня настолько крепко, как никто и никогда не обнимал меня за всю мою жизнь. ― О, Господи! О, Господи, о, Господи!

В день, когда я узнала о смерти Клары Эбби, я вернулась домой со школы, и мама сразу же поняла, что что-то не так. Мне было трудно объяснить ей это. В смысле, я могла сказать ей, что Клара умерла, и они переставили парты в классе. Что действительно было сложно ей сказать, что мне правда понравилась девочка, рядом с которой я теперь сижу, что мне правда нравится Полли. Это был только первый день, а она уже понравилась мне больше, чем когда-либо нравилась Клара. Клара была милой, доброй и мертвой, а Полли была бриллиантом, новым светом в моей жизни. Мама обняла меня вдвое мягче, чем сейчас, и сказала, что я всегда буду помнить Клару, но заводить новых друзей — это очень важная часть жизни.

Сейчас мы снова здесь. Происходит что-то ужасное, и моя мама обнимает меня. До этого момента я не могла объяснить, что именно чувствую, и я боюсь, что у нее есть какая-то материнская мудрость, чтобы понять, что я выросла и стала умнее с этим опытом. Может, поэтому она так крепко обнимает меня. Или, может, она рада, что мой насильник не сбросил меня в озеро, чтобы я захлебнулась. Думаю, в этом случае было бы хуже. Возвращение домой из лагеря мертвой дочери, вероятно, хуже, чем возвращение домой сломленной дочери. Конечно, если бы я была мертва, они могли бы просто похоронить меня, как мы похоронили Клару Эбби, и жить дальше. Со сломленной сложнее.

Это первый раз, когда я подумала о себе, как о сломленной. Полли не позволяла мне, и я так не думала, но все остальные, похоже, ожидали именно этого. Возможно, и я сама. Возможно, будет проще, если я буду вести себя так, будто я сломлена. Потом они смогут починить меня. Вы не сможете починить то, что не знает, что оно сломлено.

Очень медленно до меня доходит, что папа не обнимает меня. Он стоит посреди гостиной, глядя на нас с мамой, но не делает ни одного движения, чтобы присоединиться к нам. Сначала я подумала, что он помогает Полли. В конце концов, это новый ковер. Но он не помогает Полли. Он просто стоит и смотрит на меня.

Я в замешательстве смотрю на него в ответ, пока он не отводит взгляд. А потом я понимаю. Он боится. Он боится, что прикоснется ко мне, а я забуду о том, что он мой папа. Что он тот, кто выкопал яму для моего батута и установил все маты после просмотра всех тех выпущенных докладов о безопасности. Что он первый человек, который подбросил меня в воздух и поймал меня. Что он единственный, кто научил меня водить машину и делать колесо, и ловить мяч, и стоять на голове.

Он боится, что если прикоснется ко мне, то я забуду, что он не мой отец, а насильник. Поэтому он не обнимает меня. Он просто стоит и смотрит на новый ковер. И вот, наконец, я по-настоящему начинаю плакать.

Глава 11

Это самая длинная неделя в моей жизни. Каждое утро я просыпаюсь в шесть часов, потому что мое тело думает, что мне следует идти на тренировку или в спортзал, и каждое утро я пытаюсь снова уснуть, пока не понимаю, что мне нужно в ванную, а затем уже нет смысла ложиться. Приходится преодолевать каждый новый день, и я настаиваю, что должна делать это в одежде, которую надеваю на выход, даже если у меня нет намерений на самом деле покидать дом. Я положила свою униформу в шкаф и скучаю по ней все эти долгие дни.