— Зачем тебе правда? Важно то, что я помогаю. Вернее уже помог, как мог. Дальше дело за тобой.

— А что хочет Клиф? Влюбить меня в себя, чтобы убить и получить силу? Или он действительно любит меня и желает оставить подле себя навсегда?

— И ты думаешь, что я могу ответить на данный вопрос? — улыбнулся граф. — Нет, не могу. И зачем тебе знать его мотивы, когда ты не хочешь ни умереть, ни полюбить его? В общем-то, это равносильно одно другому. Я бы мог сказать, что в вампире в момент перерождения умирают эти два первородных начала: радость и страх, а без них невозможно любить. Но вдруг существует вампир, способный на любовь? Тогда ты скажешь, что я подлый лжец.

— Зачем любви радость и страх?

— Когда любишь, то испытываешь радость от обладания любимым и одновременно страх потерять его. Разве не так?

— Значит, вы не способны любить? И не верите, что Клиф способен? Таков ваш ответ. А способен ли человек?

— Я уже забыл, когда был человеком. И сдаётся мне, что истинной любви я не познал.

— А что такое истинная любовь?

— Катья, ты мне надоела. Я не хочу говорить с тобой о любви.

И вампир действительно отвернулся и стал смотреть в конец пустой дорожки, но когда захотел встать, я ловко ухватилась за его футболку.

— Так как же я пойму, что Клиф начинает влюблять меня в себя? Сейчас я ощутила к вам плотское влечение, но и только. Я продолжала вас ненавидеть. Даже сильнее, чем прежде. Не говорите мне, что любовь и есть эта ненависть и беспомощность противостоять своей природе. Покажите мне её настоящую.

Я произнесла свою просьбу и замерла, не в силах вынести огня, вспыхнувшего за мутными стёклами графских глаз.

— А если я не смогу потушить в тебе этот огонь? Что ты будешь тогда делать?

Сердце на миг перестало биться и, облизнув губы, я сказала:

— Любить вас.

— Как настоящий Мефистофель, — граф вновь завладел моими пальцами, — я должен потребовать с тебя расписку в том, что это была твоя добровольная просьба, но в Штатах ведь принято верить друг другу на слово?

Он прищурил глаза и сильнее сжал мои пальцы.

— Вы же сказали, что у меня нет особого выбора, — выдохнула я едва слышно. — А умирающий готов глотать любые пилюли в надежде, что хоть какая-то да поможет.

Я не помнила, как мы пересекли парк, и очнулась лишь ощутив под собой холод новой железной скамейки. Мы сидели перед эстрадой, где молодёжь развлекалась караоке. Парк закрывался. Все от мала до велика подтягивались сюда, потому что с минуту на минуту должен был начаться субботний августовский салют. Неожиданно людской гул перекрыли раскаты рок-н-ролла. Я замерла будто природа перед бурей, и моё сознание смыл мощью девятого вала довольно чистый голос вылезшего на сцену старшеклассника, от которого я явно не ожидала знаний классического рока. Неужели граф знаком с американским роком, неужели?

— When the truth is found to be lies, and all the joy within you dies, donʼt you want somebody to love, — пел мальчик. — Donʼt you need somebody to love? Wouldnʼt you love somebody to love? You better find somebody to love…

Темнота стала кромешной даже для моих всевидящих глаз. Её уже не могли прорезать своим светом желтоватые шары фонарей. Привычные к уличным концертам люди легко двигались в такт знаменитой песни «Джефферсон Эрплейн», посылая восхищенные взгляды в сторону эстрады, а я сидела как каменное изваяние — неподвижно, до боли в мышцах, не в силах отвести глаз от певца. Тёплая рука вампира лежала на моём плече, и я понимала, что только что сама подписала себе смертный приговор. Быть может, этот француз даже умел играть на гитаре и читал творение Кена Кизи.

— Поспеши влюбиться в кого-нибудь, — врывался в моё сознания уже не знаю чей голос. Я понимала, что начинаю плакать от безысходности, от страха, от своего полного фиаско. Я пыталась вырвать руку, но не могла пошевелить и пальцем. Перед глазами всё плыло, словно отражения в бегущих по стеклу струйках дождя. Любовь. Любовь. Любовь — эхом отзывалось в пустой голове, стянутой кожаной повязкой с непонятно кем вышитым орнаментом. Откуда она вдруг взялась у графа и зачем он сейчас нацепил мне её на голову? Я старалась сопротивляться, крутила головой, но не могла скинуть её… Тёплые ладони сжимали мои мокрые щёки. Мягкие губы вампира ловили искусанные в кровь губы жертвы. Рассмеяться, только бы суметь рассмеяться ему в лицо. Но смеха не было, было лишь сознание того, что нельзя, ни в коем случае нельзя позволить себе влюбляться в вампира, стать для него пилюлей силы, пилюлей могущества, пилюлей вечной жизни…

Первые раскаты грома и рождённые в ночном небе радужные цветы вывели мою душу из небытия, и я взглянула в небо, в котором не было облаков, не было луны, не было звёзд — была лишь кромешная тьма и искусственные яркие разноцветные вспышки света. Красота, сопровождаемая запахом гари… Народ вокруг ликовал, смеялся, требовал продолжения. Я стояла, вжавшись спиной о грудь вампира, которому теперь безраздельно принадлежала. Я понимала, что это последние спасительные мысли взрываются в моей голове яркими вспышками, чтобы навсегда исчезнуть в кромешной тьме смертельной страсти, от которой спасения нет… Вампиры не умеют любить и не умеют влюблять в себя, они способны лишь наградить безумным желанием быть рядом — добровольно, безраздельно и обречённо.

А потом мы как-то дошли до машины, подле которой следовало отпустить его руку.

— Антуан, пожалуйста…

Даже не знаю, что я хотела тогда попросить, вцепившись в плечи вампира посредине почти пустой парковки. Быть может, стоять вот так, вжавшись в его грудь, и было тогда моим наивысшим счастьем и единственным желанием. За его спиной зловеще сверкали фары разъезжающихся машин, но он заставлял меня глядеть прямо на мерно раскачивающуюся в его руках связку ключей, пока я наконец не схватила их, рухнув с зажатым кулаком прямо к его ногам. Кажется, я даже успела коснуться губами запылившихся ремней сандалий до того, как граф за шкирку поднял меня в воздух и прижал к машине, чтобы подарить равновесие моему обмякшему телу.

— Очнись же! — рычал он мне в лицо, но даже злость его звучала в моих ушах музыкой. В свете фар его лицо утратило сероватую бледность и налилось румянцем, что спелое яблоко. Он будто скинул внешне пару лет, и сейчас я записала бы его в ровесники. Я вновь тянула к нему руки, но он отмахивался от меня, словно играя, а потом вдруг заломил мне руку за спину, и я вновь пала к его ногам, но уже с лёгким вскриком, и разрыдалась, по-детски размазывая слёзы по всему лицу. И вот он вновь ухватил меня за запястья и развёл мои руки в сторону, распяв на сохранившей дневное тепло дверце машины. Он смотрел мне в глаза. Я попыталась улыбнуться в ответ, но лишь глупо оскалилась, не в силах растянуть губы. Он разжал мне руку и вновь принялся трясти перед глазами ключами, что-то говоря, но я не могла разобрать слов, слыша лишь звяканье металла, а потом наступила тишина, будто в кинотеатре неожиданно выключили звук.

— Теперь бери ключи и садись за руль, — услышала я откуда-то издалека приказ и отлепилась от машины.

Покорно, но осторожно, опираясь о капот, я обошла машину и опустила то, что являлось моим телом, на водительское сиденье, сунула ключ в зажигание и пристегнула ремень.

— Заводи машину, — скомандовал граф, но я не подчинилась.

— Я не могу вести в таком состоянии, — выдохнула я, вцепившись в руль обеими руками, вдруг почувствовав себя человеком, которого только что окатили ушатом холодной воды.

— Сможешь, это поможет тебе остыть.

— Что это было? — спросила я, глядя в мерцающую далёкими фонарями темноту.

— Моя дурацкая попытка влюбить тебя в себя. Но чтобы влюбить кого-то, надо хотя бы помнить, что это такое любить…

— Я спрашивала про другое. Про вашу игру с моим восприятием реальности. После этого мальчика на эстраде я больше не верю, что виделась с Клифом. Зачем вы всё это делаете? Чего добиваетесь?

— Ты про эту дурацкую песню, — рассмеялся граф и пристегнулся. — Нет, я не знаю вашего рока. Просто так совпало… Когда нашими мыслями овладевает какая-то идея, то всё вокруг начинает казаться неслучайным, и мы начинаем искать знаки, забывая про существование простых совпадений.