Вновь тишина и тьма. Но Каталина оставалась подле дивана, и я ждала, когда она скажет то, что приберегла напоследок. То, с сознанием чего я должна уснуть.
— В твоей душе скопилось слишком много лишних вопросов. Забудь их, потому что ты не сумеешь задать их и не получишь на них ответ. Не следует знать больше, чем следует знать для жизни. Любопытство не ведёт к знаниям, оно ведёт к пропасти безверия в себя. А без веры в себя ты мёртв. И всё же на один вопрос я дам тебе ответ. Я расскажу, как умер сын дона Антонио. Он умер так, как веками умирали дети, которых не пожелали взять другие люди после смерти матерей. Он умер подле Марии-Круз, когда она больше не могла его кормить, и был сожжён вместе с ней. Такова традиция племени. А теперь спи, и пусть дух твой спит вместе с тобой. Он слишком устал метаться по всем сторонам света, чтобы отыскать для тебя жизнь.
И с последним звуком её голоса пришла тьма — беспросветная, но тёплая, не сравнимая с ледяной пустотой моих снов в доме Лорана. А темнота привела за собой свет и гам. Я открыла глаза и тут же села, оказавшись в центре боевых действий. Мальчик лет пяти сиганул на меня прямо со спинки дивана, но я не успела поймать его, так ловко кубарем он скатился вниз к двум другим детям, разрушая построенную из палочек башню. На детские крики никто не обратил внимания. Я попыталась подняться и дойти до кухни, в которой каким-то невообразимым образом разместились шесть женщин. Моника стояла ко мне лицом и живо работала чугунным прессом, расплющивая в лепёшки шарики теста. Она молчала, тогда как остальные тараторили что-то по-испански, перебивая беседу громкими взрывами смеха. Поняв, что со мной не станут разговаривать, я вернулась на диван, ставший для меня скамьёй подсудимых. Старый, продавленный, потёртый, днём он не казался таким твёрдым.
За окном было темно, но в гостиной не оказалось ни одних часов, чтобы указать мне точное время. Каталина не выглядела заспанной. Она оставалась в прежней одежде и могла вовсе не ложиться. Я закрыла глаза, чтобы попытаться увидеть свою душу, но тут же увидела лицо графа. Так явственно, будто тот выступил из темноты. Я тут же открыла глаза и зажмурилась от неестественно яркого света десятка торшеров, напиханных во все углы дома. Попыталась вновь закрыть глаза. Граф никуда не делся, и так продолжалось вечность. Как только я закрывала глаза, появлялась новая картинка, будто я перелистывала фотоальбом, и я могла с точностью назвать день, из которого был вырван очередной кадр. Неужели в моей голове не осталось ни единой мысли, не связанной с графом?
Что я покажу Габриэлю? Своё помешательство? И не расценит ли он это как просьбу отдать меня вместо Клифа графу? Отдать как вещь. Как куклу. Или как глоток живительной крови? Я даже не вздрогнула от проступившей в мозгу мысли, будто наконец добралась до сути нашей ночной прогулки. Как я могла в сотый раз поверить в искренность желания графа дю Сенга помочь мне? Нет, нет и ещё тысячу раз нет — он нагло меня программировал! Казалось, честным со мной оставался лишь Лоран, предупредивший, что на церемонии меня ждёт сюрприз, и я никогда не пойму мотивы собравшихся там чудовищ. Однако бывший хозяин меня не дооценивал. Я знаю их мотивы. Любые их мотивы обозначаются одним словом — эгоизм, и написано оно свежей кровью.
Я потянула носом, пытаясь удержать внутри очередную порцию океанской воды, но струя оказалась слишком сильной, и пришлось воспользоваться пальцем, на котором остался кровавый след. Вот, сам организм даёт мне подтверждение правильности сделанных выводов. Я сильнее потянула носом и размазала над губой кровь, почувствовав лёгкий укол в сердце: как же так получилось, что меня полностью опустошили? Граф высосал меня без единого укуса. Он и есть самое настоящее чудовище, и я согласна с Алехандро — с ним не хочется делить даже кукурузную лепёшку.
Неужели в моей душе не осталось ничего, кроме графа? И что же даёт ему такую силу, перед которой отступает даже Габриэль? Что?! Что может победить его? Что способно остановить перетекание моей воли в его?
— Возьми салфетку и пошли.
Я зажала нос тремя скомканными бумажными платками, которые тут же промокли, и осторожно двинулась следом за Каталиной. У меня возникло ощущение, что я иду по музею восковых фигур — все замерли, будто не только говорить, но и двигаться при мне им запретили. Никто с нами не вышел. Дверь захлопнулась сама собой. «Бьюик» оказался единственной припаркованной перед домом машиной. Свободной рукой я открыла дверцу, радуясь, что Каталина не предложила мне сесть за руль. Густой и душный воздух раскрасился запахами лепёшек и фасоли, но моим ртом окончательно завладел приторно-кислый привкус крови.
Я в страхе скосила глаза на Каталину, но та и вида не подала, что её как-то тревожит моя кровь, и я поняла, что страх мой скорее наигранный, чем животный. Головой я понимала, что рядом со мной сидит хищник, для которого истекающая кровью жертва является самым лакомым кусочком. Только сердце моё оставалось спокойным, будто инстинкт самосохранения, который пусть и с опозданием, но всегда срабатывал подле графа, куда-то делся. Я не могла понять причину такого разногласия между моей головой и моим телом. Быть может, от Каталины действительно не исходило никакой опасности, или же я просто из поля влияния графа плавно перешла под пресс воли Каталины. Воли, намного сильнее мне известных, способной подчинить даже инстинкты.
Сколько я не пыталась вздрогнуть, у меня не получалось. Я не жалась к дверце, как было всегда, когда за рулём сидел Клиф, которого я раньше вовсе не боялась. Как же обманчива человеческая природа, как шатка наша связь с землёй, как легко нас оторвать от привычных ценностей, лишив элементарного отвращения перед монстрами. Как же ничтожна моя воля перед чьим-то безапелляционным решением. Зачем только они разыгрывают передо мной весь этот цирк?! Жалкие клоуны…
Парк опустел. Я насчитала с десяток машин. Следов костра не осталось. Полные вчера мусорные баки оказались пустыми. Индейцы сидели под деревянными навесами за столиками для пикника. Двое сразу поднялись и, не сказав Каталине и слова приветствия, направились к машине забрать приготовленный завтрак. Мы пошли к крайнему столику. За всю дорогу Каталина не проронила и слова и сейчас даже не поманила меня рукой. Ни одного лишнего звука. Ни одного ненужного движения. Зачем, я и так знала, что она передаст меня из рук в руки. Только не знала в чьи: тянущихся ко мне рук было слишком много.
В склонившейся над столиком фигуре я признала Габриэля. Пять минут, что я простояла подле него, я наблюдала лишь макушку светлой бейсболки.
— Имен, утин, капан, катауас, мисур, — принялась считать Каталина. Я слышала, как мерно поднималась и опускалась на асфальтированную дорожку её босая стопа.
— Пире, — сказал, не отрываясь от работы, Габриэль. Ещё на празднике я догадалась, что это было приглашением присесть.
Каталина осталась стоять, и вождь сказал ей что-то на своём языке, продолжая долбить тонкой палочкой ветку, которой надлежало стать дудкой. Я проследила за взглядом Каталины и увидела Лорана. Он стоял под деревом, вытянувшись так, будто его растянули на прокрустовом ложе. На нём не было даже набедренной повязки. Из зелёного тело стало багровым, местами кроваво-ярким, а местами белесым — там, где начали подсыхать кровавые пузыри. Прикрытые глаза и плотно сжатые губы выдавали жуткую боль, которую вампир сносил с той же стойкостью, что и отравление. Кажется, прошла уже сотня лет с той ночи, когда он валялся зелёным змеем на кафельном полу кухни. На Лорана никто не обращал внимания. Индейцы играли в кости, смеялись и готовились расправиться с принесённой едой. Их праздник ещё не кончился, а праздник моего бывшего хозяина даже не начинался.
Клифа нигде не было видно, хотя я уже свернула шею, всматриваясь в каждый уголок верхнего парка. Он мог остаться у ручья или в бане до того самого момента, как его призовут. Габриэль продолжал увлечённо долбить дудку, будто вовсе позабыл о моем присутствии, а я не могла оторвать взгляда от покрывшегося буграми, как после страшной оспы, лица Лорана, и в душе радовалась, что граф не видит сына таким. Моё ненавидящее вампиров сердце сжималось от жалости, а в его любви к приёмному сыну я не сомневалась, сколько бы он не талдычил о своём эгоизме.
