— Значит, договорились? Пока ты тут возишься, займусь Пролыгиным, включу линию и двинем. Хорошо?

— Ладно.

Николай вышел во двор. Шарик покрутился возле ног и принялся с лаем носиться между грядками по огороду. Николай поманил его с собой в машину, и тот запрыгнул в кабину, уселся на сиденье, мордой в окно.

Чиликины скучно сидели на лавочке возле дома — были трезвые, мрачные, убогие: пропито все, что можно пропить, до получки далеко, наняться не к кому, ни свадеб, ни поминок — хуже не бывает. Николай, не выходя из машины, спро­сил, не знают ли они, где Пролыгин,— окно в его комнате опять было темное, закрытое. Андрей равнодушно отвернулся, Галина похлопала ладонью рядом с собой, приглашая Николая посидеть.

— Чё ты, сосед, зазнался, все мимо да мимо, сел бы, посидел с хорошими людьми,— сказала она.— Или гнушаешься?

— Времени нет рассиживаться. Где Пролыгин? — строго повторил Николай.

— Ах, у вашего превосходительства времени нет, ну так и у нас нету,— съязвила Галина.— А где Пролыгин, знаем, да не скажем. В городе за справки плату берут, между протчим.

— Да ну тебя,— проворчал Андрей, сплевывая через плечо.

— Это тебя ну! — огрызнулась она и опять повернулась к Николаю.— А чё, соколик, бутылку поставишь, скажем, где твой прохиндей. Давай? Поди, в багаж­нике затырен пузырек...

— Всю совесть пропили! — возмутился Николай.— По делу человек нужен.

— И нам по делу. У нас теперь это самое,— Галина прищелкнула по горлу,— наипервейшее дело. И между протчим, воспитал нас твой папашка.

— Не болтай, грымза! Папашка! Тоже мне девочка, воспитывали ее. Своим умом дошла до веселой жизни.

— А ты не взвивайся, не вели казнить, вели слово молвить,— смиренно ответила Галина.— Мы ведь никакой корысти не ждем, бутылочку ты нам не хочешь ставить, к папаше твоему никаких претензий, не он бы, так другой — везде одна канитель. Вот за местонахождение Пролыгина мог бы и угостить. А? Давай, Коля, по-хорошему. Мы тебе — адресок, ты нам — по стаканчику. Дома- то стоит, поди, портится.

Николай вспомнил, что в серванте в нижнем отсеке действительно стояла бутылка водки, купленная в первый день у Томки, но так вот сразу соглашаться, уступать Чиликиной не хотелось, и он спросил ворчливо:

— А про отца что болтала? Чем он перед вами провинился?

— Да ну,— отмахнулся Андрей.

— Этому все «ну да ну»,— рассмеялась, раскрыв щербатый рот, Галина.— Про отца могу и бесплатно, кушай на здоровье. Хотя чё тут, история обыкно­венная. Сагитировал дурочку на ферму дояркой. Летом еще кое-как, а зима пришла, все эти водогреи разморозило, печек нет, холодина, ветер свищет, как на кладбище. Хоть песни пой, хоть волком вой. Бабы и разбежались — кто куда. Одни мы с Тоней Глуховой, две дуры сознательные, как ишачки, вкалываем. И чтоб, значит, не сбежали с фермы, начал папаша твой привозить для сугреву — раз бутылец, два, три, а в четвертый раз мы и сами сообразили. Вдвоем на весь скотный двор — выпьешь с морозу, и вроде веселей, песни орем, коровки да телятки подпевают. Так и перезимовали. А летом Андрюха с армии пришел, мы и заиграли в три горла. Тоня-то уже отпила свое, в могилке. Мы вот с Андрюхой будоражимся еще... И-эх, Колечка, ни в сказке сказать, ни пером описать! Был бы ты человек, ей-богу, давно б уже съездил, привез. Чё тебе на колесах-то, айн- цвай и здесь. А, Коля?

— А скажешь, где Пролыгин?

— Чтоб мне с этого места ни шагу! — поклялась Галина и подтолкнула Чиликина. Тот кивнул, но вяло, видно, не надеясь на удачу.

Николай завел двигатель и, круто развернувшись, помчался к дому. Бутылка была на месте. Ни слова не говоря удивленному Олегу, Николай сунул водку в карман и выбежал из дому. Шарик гавкал в закрытой машине. Красное рыхлое солнце низко висело над темными лесными просторами. Из низины, где был пруд, расползался туман. По главной улице, поднимая пыль, вольно брело ста­до — коровы, овцы, бычки. Пастух — мальчишка на лошади — устало помахи­вал веткой. Был он в тельняшке, сидел на потнике, босые ноги болтались в сторо­ны, сапоги висели за спиной, надетые ушками на кнутовище. Бич волочился вслед за ним по земле. Пробежали две собаки, вывалив языки,— скотина раз­бредалась по дворам, собачек она уже не интересовала, они свое дело сделали — довели. Значит, вот-вот появится и Зорька. Николай переждал, пока стадо миновало машину. Зорька подошла к калитке, почесалась боком о столбик, замы­чала, роняя слюну. Шарик нетерпеливо заскулил, затявкал, видно, испытывая хозяйскую потребность загнать корову во двор. Николай рассмеялся, выпустил Шарика из машины, и он деловито затрусил к Зорьке, разразился свирепым лаем. Зорька взглянула, мотнула рогами, ткнулась лбом в калитку и вошла во двор. Шарик кинулся следом, погнал Зорьку в стайку. Эта бесхитростная сценка вдруг пронзила Николая гармонией жизни, естественностью и целесообразно­стью всего, что он только что наблюдал, как будто раньше ничего подобного никогда не видел. Как просто и естественно! И как красиво! О каком «прокля­тии» писал Кант?! Проклятие там, в городах и в заморских странах, а здесь — тишь, гладь и божья благодать.... Однако с бутылкой в кармане садиться в маши­ну было неловко, и он, вытащив поллитровку из кармана, кинул ее на сиденье.

Чиликины ждали, вытянув шеи, от нетерпения у них пересыхало во рту, и они то и дело облизывались, как коты на рыбу. Николай не стал их томить, отдал бутылку — Галина поцеловала Николая в щеку, потом чмокнула в до­нышко бутылку и, подмигнув Чиликину, оживленно заговорила:

— Андрюха, живем! Я ж тебе говорила, Колька — человек. Слухай меня, не пропадешь. Та-ак,— она наморщила лобик, присобрала жидкие волосенки под косынку пыльного цвета, прикусила губу, задумалась.— Андрюха, скажи, у кого может пастись Пролыга?

Андрей тоже усиленно морщился — соображал.

— Однако у Альбинки,— неуверенно сказал он и, глянув на жену, кивнул: — Ага, у ей. Она с утра баню топила, вчерась в Горячино была, с сумками верну­лась. Значит, у ей.

— А не у Томки? — усомнилась Галина.— У Томки родичи в Кузелево уехали, одна, стерва, гужуется. Правда, Петька Клюнин с ней вертелся, но, может, уже отлип. Ты так,— повернулась она к Николаю,— сперва к Альбинке заедь, это, знаешь, по Пролетарской, за магазином, левый дом. А если у ней нет, тогда — к Томке. Это через три дома от Маникиных, на той же стороне. Най­дешь?

— Найду. Ладно, спасибо, поехал.

Чиликины не мешкая отправились домой, а Николай поехал на поиски Пролыгина.

Альбинка, дородная бабища размерами под стать Пролыгину, разоралась на всю улицу, когда Николай подозвал ее к калитке и спросил о Пролыгине. Видно, монтер крепко насолил хозяйственной Альбине: ирод, бандит, проходимец, вонючка, сундук и прочие крепкие словечки тяжкими каменьями полетели в го­лову бедного Пролыгина. Николай, не дожидаясь, пока и ему отвалится за компанию, быстренько развернулся и* покатил в обратную сторону, где жила Томка.

В доме свет не горел, но из раскрытого окна доносились голоса — женский и басовитый Пролыгина.

— Герман! — позвал Николай.— Взгляни, кое-что важное.

В темном окне возникла встрепанная физиономия, голые плечи — Пролыгин. Рядом высунулась полуодетая Томка — белое в сумерках лицо, крашеный чер­ный рот, тонкие ломкие руки.

Пролыгин кивнул и прохрипел:

— Ну чего?

— Опять вырубил?

— «Самовар» твой? Не-ет, не касался.

— А кто?

— Птичник, должно быть.

— Надо включить, работа стоит, хоть стреляйся.

Пролыгин почесал в затылке, промычал что-то, исчез внутри дома, вскоре вышел в майке и брюках.

— Не серчай, Коля, но я тут ни при чем, истинный крест! — побожился Пролыгин.— Хочешь, ключ тебе дам от подстанции, включи свою линию, но аккуратно. Есть?

Он протянул Николаю ключ, передавая, чуть задержал руку, спросил, понизив голос:

— Пятерки до зимы не найдется?

Николай порылся в бумажнике, достал пятерку, дал — Пролыгин выпустил ключ. Опять купля-продажа, подумал, усаживаясь в машину.