— Опыты срываются,— повторил вслед за ним Пролыгин.— Оно так.

— Что «так»? Ты понимаешь, что наука встала?

— Наука? Вон твоя наука плавает — кверху брюхом.

— Это не моя.

— А чья? Моя?

— Это вообще не наука. Это глисты. Сам же сказал.

— А глист отчего? От заболачивания. А заболачивание? От плотины. А пло­тина? От науки. Твоей! Думаешь, не кумекаем? Нет, мы тоже соображаем.

— Ты, соображала, зачем вырубил «самовар»? На каком основании? У меня же договор с колхозом.

— Договор,— кивнул Пролыгин, занятый перенасадкой наживки на второй удочке. Он не торопился, до ночи было еще далеко. Забросил удочку, сполоснул руки за бортом, вытер о штаны.— Договор есть, а киловаттов нету. Одни киломаты остались.— Он засмеялся, раскрыв щербатую пасть.

Николай двинул ладонью по воде, плеснув Пролыгину в лицо. Пролыгин вытерся и поглядел на Николая — глазки его в щелках коричневых век показа­лись Николаю какими-то шалыми, с искоркой. Уж не смеется ли монтер Пролы­гин над ним, Николаем, и всей наукой вместе взятой?

Николай оперся о край лодки, резко выпрыгнул из воды, перекинул через борт ногу, другую. Лодка качнулась, Пролыгин матюгнулся, хватаясь за борта, удочки попадали в воду. Николай влез в лодку, устроился в носовой части, согнув ноги калачом и усевшись на них.

— Ну, паря, шустер,— недовольно проворчал Пролыгин.— Уды мои по­плыли.

На одной из них вдруг задергался поплавок, Пролыгин потянулся за удили­щем, не удержался и сунулся по плечо в воду.

— Вот раззява!

Он неуклюже повернулся, отчего лодка закачалась, как на волне, сел лицом к Николаю.

— Ну, ясно или нет? — спросил грубо, с нескрываемой неприязнью.

— Ясно, что электричество погасло. А вот почему?

— Почему? У отца спроси.

— А при чем тут отец? — удивился Николай.— Отец-то при чем?!

— А при том! Моторы на поливе не тянут, вот он и приказал вырубить все лишнее.— Лишнее?! Это научные исследования лишние?!

— А ты не шуми, не на собрании,— насмешливо сказал Пролыгин и плюнул за борт.— Тут действительно проблема — как достать уды.

Он вынул из-под себя складную лопаточку-весло и, меланхолично отгребаясь, поплыл вслед за удочкой, на которой клевало.

— Значит, отец велел? — спросил Николай.

Пролыгин кивнул. Николай посидел в задумчивости, потом решительно перевалился через борт, ухнул в воду, вынырнул, схватился за нос лодки, вытянул верёвку из носовой части и, отплыв на всю ее длину, взял лодку на буксир. Он плыл на спине, подтягивая лодку за собой. Сообразив, что происходит, Про­лыгин поднялся на колени и на коленях переполз в носовую часть, видимо, желая перехватить веревку. Николай, отфйркиваясь, прокричал:

— Тронешь веревку, проткну твою шаланду, пойдешь ко дну!

— Ты чё, падла, чиканулся? — возмутился Пролыгин. Он протер кулачища­ми глаза, вскинул руки, как бы показывая небу, морю, всему миру, дескать, глядите, что творит этот человек; удочки уплывали все дальше и дальше, и это беспокоило его больше всего.— Удочки-то дай поймаю. Ты, нелюдь! Удочки-то понесло!

Николай сделал плавный круг, Пролыгин выловил удочки. Поклевка сорва­лась, крючок был пуст. Он скрутил леску и аккуратно сложил удочки в лодку по бортам.

— Ну и гад же ты,— беззлобно сказал он, устраиваясь поудобнее.— Чего тебе надо? Думаешь, включу твою саламандру?

— Там разберемся,— отплевываясь, сказал Николай.— И с отцом разбе­ремся.

— Разберемся,— согласился Пролыгин. Он вынул папироску, закурил, развалился на дне лодки, пуская дым, заревел сиплым басом: — Из-за острува на стре-еже-ень, на простоуор ри-ичной ва-алны, иэ-эх, выплывают ра-асписныя Сте-еньки Ра-ази-ина ча-алны...

Николай плыл, поглядывая на далекий, смутно видневшийся берег. Пролы­гин орал одну песню за другой: после «Стеньки» спел «Славное море, священный Байкал», потом — «Заветный камень», «Наверх вы, товарищи, все по местам», «Ревела буря, дождь шумел». После каждой песни он отхлебывал из бутылки и что-нибудь съедал — морковку, кусок хлеба, луковицу, яйцо, сырник...

— А ты мне доставляешь невиданное удовольствие,— сказал он, сытно рыгая.— Такого удовольствия еще никто не доставлял. Сын председателя, ученый с городу, везет на лодке через все, считай, море! А я, кум королю, лежу и поплевываю. Это, брат, ни за какие гроши не купишь. В телевизор бы! Редкий кадр: физик-шибзик мужика деревенского везет. Сказать кохму — уполощутся со смеху. Ну, Герман Иваныч, хитер, науку запряг, в мирные, как говорится, цели! Вместо киловаттов — киломаты...

Пролыгин хохотал хрипло, громко, во всю глотку. Он хохотал, откинувшись на дно лодки, хохотал прямо в небо — белесое, пустое, открытое во все стороны. Николай уже порядком устал и старался не вслушиваться в болтовню Пролыги­на, берег силы — обратный путь всегда труднее, к тому же тащить этого остоло­па. Хотя и старался не вслушиваться, но не заткнешь же уши» Речи Пролыгина вызвали в нем едкое, как изжога, чувство досады: надо же, этакое животное, а вертит как хочет, заставляет упрашивать, унижаться перед ним! Николай был уверен, что отец тут ни при чем, что это происки самого Пролыгина, так сказать, высокомерие низкого толка, желание доказать «городскому фраеру», кто есть истинный хозяин в здешних краях. Сам деревенский, Николай и понимал Про­лыгина по-деревенски, понимал, презирал и хотел во что бы то ни стало вывести на чистую воду, «ткнуть мордой». Но главное все же для него было время — каждый погожий день как дар божий, ведь если польют дожди, считай, все, конец испытаниям, значит, и конец мечтам в нынешнем году защитить диссертацию. А потерять год для него сейчас значит отстать по крайней мере на три года — ведь он вылетит из всех научных планов и материально-технических разнарядок. Есть какой-то закон движения жизни, выпадать из которого нельзя, просто недо­пустимо. Нельзя опаздывать на собственную свадьбу! Прав академик. А посе­му — вперед, вперед, только вперед! И пусть чванится, горланец этот, жирный бегемот, ему, Николаю, ничуть не стыдно, в конце концов, побеждает тот, кто действует! Кто действует, тот и побеждает!

Николай наконец почувствовал пятками дно. Можно было встать на ноги и перевести дух. Он вышел почти в то самое место, с которого ринулся вплавь за Пролыгиным. Кати нигде не было видно, и Николай, бросив лодку, выбежал на берег. Первым делом заглянул в машину. Катя лежала, свернувшись на заднем сиденье,— безмятежно спала, укрывшись сарафаном, подложив под голову левую руку, а ладошку правой подсунув под щеку. Ребенок да и только!

Пролыгин молча возился на берегу, сворачивал лодку. Николай подошел к нему, сказал сверху вниз, словно поверженному противнику:

— Ты вот что, имей в виду, опыты эти для меня — все, вся жизнь в них. Понял? Цацкаться с тобой не стану, я тут свой, а ты — пришлый. Шею сверну!

Пролыгин, громко сопя, не спеша укладывал лодку. Лицо его, широкое, тупоносое, казалось, не выражало ничего. Он даже высунул кончик языка от усердия. Как будто оглох, как будто никакого Николая вообще не было рядом на берегу — никакого Николая и никакой Кати — она выглядывала из машины, удивленно тараща сонные глаза.

— Я поеду первым, ты — за мной. Понял? — с угрозой сказал Николай.

И тут Пролыгин поднял голову, заметил Катю и присвистнул.

— Ого! Не теряешь время даром...

— Между прочим, она работает на установке, лаборанткой, и платят ей сдельно, по количеству опытов. Так что время у нас действительно дорогое, не то что у тебя, охламона.

Николай повернулся было идти к машине, но Пролыгин вдруг резко выпря­мился, каменная пятерня его намертво стиснула запястье Николая.

— За охламона ответишь,— прошипел Пролыгин и отшвырнул его руку.

Николай невольно крутнулся на месте, а ведь он не был хиляком или хлюпи­ком, весил семьдесят пять, когда-то занимался в секции самбо, неплохо знал приемы и не робел ни перед кем.

— Сначала включишь установку,— сказал Николай,— а потом разберемся, кто кому будет отвечать. И за что!